Магнетрон - Георгий Бабат

— А наш так называемый дядя Миша ловок! — сказал он жене. — Еще больший ловчила, чем я предполагал. Подарил клубу радиолу. Сделал шикарный подарок, но, увы, за чужой счет.

Когда начался банкет, Жуков вспомнил о Студенецком. Костя и Юра помчались в читальню, заглянули в комнату отдыха, в фойе. Они вернулись после своих бесплодных поисков как раз в ту минуту, когда в зал вносили изготовленный под личным наблюдением Мухартова-старшего пудинг «Виктория». Отведав этого пудинга и слегка запив его, Муравейский, который по вине Любаши очутился в конце стола, воскликнул во всю мощь своих легких:

— Нашему славному руководителю, товарищу Жукову уррра!

— Ешь пирог с грибами, а язык держи за зубами! — возразил Илья Федорович, протягивая Муравейскому еще кусок своего знаменитого пудинга.

Заводской самодеятельный симфонический оркестр, переиграв все разученные им вальсы и польки, вдруг грянул лезгинку. Начальник отдела технического контроля Степан Акопян вскочил на стол и, схватив вместо полагающихся для этого танца кинжалов четыре столовых ножа, стал плясать среди уже опустошенных блюд и ваз.

— Асса, асса! — хлопая в ладоши, кричала старуха Карпова.

Цветовский подошел к Косте Мухартову:

— Я хочу обратиться к вам за маленьким разъяснением, поскольку вы, как говорят, были близки к искусству. Как называется тот счетовод из планового отдела, который сидит там в первом ряду со скрипкой?

— Первая скрипка.

— Ага, понятно. Значит, та копировщица будет вторая скрипка?

— Совершенно верно.

— Значит, они все всегда сидят по порядку номеров. И папа Юры Бельговского, наша гроза Павел Иванович, наш неумолимый главбух, здесь в оркестре всего-навсего лишь третья скрипка!

— Нет, Виктор Савельевич, Павел Иванович тоже вторая скрипка. Третьих скрипок не бывает.

— Э, Костя, брось твои штучки! Еще не родился человек, которому удалось бы меня разыграть! В скрипках я тоже кое-что понимаю. Я видел игру мирового скрипача — Яши Хейфеца. На кончике его смычка сиял брильянт, сиял ослепительно…

— Да я правду говорю, Виктор Савельевич. Скрипки бывают только первые и вторые.

— Позволь… Так, по-твоему, выходит, что если в одном оркестре, допустим, десять скрипок, то все они будут первые, да? Нет, Костя, ты в этом деле что-то напутал. Пойду лучше принесу сюда радиолу. И первым скрипкам надо тоже отдохнуть.

Несколько минут спустя в дверях зала появился молоденький директор клуба. Он решительным шагом подошел к Жукову и взволнованно произнес:

— Я протестую! Инженер Цветовский уронил радиолу.

— Клевета! — воскликнул Виктор Савельевич, который вошел в зал следом за директором клуба, держа радиолу на вытянутых руках, как держат кипящий самовар. — Клевета! Я ее не уронил, а только на мгновенье плавно опустил на ковер, потому что у меня не хватило дыхания. А теперь мы будем слушать застольную песню и все вместе выпьем за Мери.

Но выпить всем вместе за Мери, как предлагал Цветовский, не пришлось. В радиоле что-то затрещало, зашипело.

— Товарищи, спокойствие! — сказал Костя. — Сейчас мы все выясним, уточним и, если возможно, исправим.

— Нет. Предупреждение аварий, их ликвидация и всяческие исправления — это уж по моей части, — заявил Илья Федорович, поднимаясь со своего места. — Не отбивай у меня мой хлеб, сынок!

Но у Кости весь вечер чесались руки разобрать радиолу. Отец и сын одновременно взялись за это дело. Они увидели, что радиола сделана из штампованных деталей, наглухо соединенных между собой. Между Мухартовыми — старшим и младшим — завязалась теоретическая дискуссия: что лучше — выпускать дешевые, но не поддающиеся починке изделия, или более дорогие, допускающие ремонт.

Артюхов сказал:

— Это зависит от назначения предмета.

— В старину, — сказал Жуков, — цеховые правила несколько ограничивали подобных целеустремленных предпринимателей.

— И ограничивали также возможность совершенствования приемов производства, — разгорячился Дымов.

— Ограничения иногда бывают полезны для дела, — отозвался Жуков. — Чаще для торможения всего нового, свежего…

— Да стоит ли, Аркадий Васильевич, вся эта радиола хоть капли твоего пота? — возразил Артюхов. — Гляди, даже волосы у тебя ко лбу прилипли. А все оттого, что не лечишься. Веснина послал, а сам ведь не поехал летом на серные ванны, весь отпуск проторчал здесь в Ленинграде.

— Да я же книгу в печать сдавал. А вот в будущий отпуск поеду на Валдай рыбу удить. И вам советую, Михаил Осипович. Рыбная ловля очень успокаивает.

— Если по тебе судить…

Общий смех заглушил конец фразы. Разговор пошел об охоте, о гребле, о делах, не имеющих никакого отношения к радиоле.

Ночной визит

Стены палаты, куда попал Веснин, были выкрашены бледной серой масляной краской. Под самым потолком горела лампа, свет ее был снизу приглушен синим колпаком, напоминавшим опрокинутый зонтик.

Лошаков, который в коридоре так бодро рассказывал о своих изобретениях, теперь, попав в палату, лежал плашмя на койке, покрытый по самый нос серым одеялом.

Термометр под мышкой и манная кашка на столе сделали Веснина столь же беспомощным, как и его соседей, хотя он был так же здоров, в основном, как и они. Наслушавшись разговоров о профессиональных заболеваниях, Веснин почувствовал себя почти инвалидом.

Пришла медицинская сестра и стала собирать термометры. Она доставала из деревянной рамки, подвешенной в ногах каждой койки, листок бумаги, так называемый скорбный лист, на котором по-латыни был написан уже установленный или предполагаемый диагноз, и вносила в него показания термометра.

Сосед Веснина, тот, кто так оживленно излагал в коридоре новую гипотезу о причинах гибели Рима, произнес:

— Это мне напоминает один печальный случай, который произошел до революции в уездном городе Бобылеве. Там жила одна знатная и богатая дама, обладавшая прекрасным почерком. Она любила писать письма. Писала и Шаляпину и Репину. Просила помощи в составлении петиции государю императору на предмет запрещения экспериментов над бессловесными животными и заменой их закоренелыми преступниками. Чтобы умягчить нравы, она построила больничную палату для бродячих увечных кошек и собак. Она не отважилась доверить это учреждение попечению наших отечественных врачей, а выписала откуда-то ученого немца. На второй день своей деятельности тот записал каждой твари в скорбном листе: «Лючше», через день — «Еще лючше», на четвертый день — «Зафсем лючше». Но еще через день пошли записи: «Помер».

Тем временем все термометры были собраны. Нянечка ввезла в палату стол на колесиках, уставленный толстыми гранеными стаканами с напитком неопределенного цвета. В палате зажгли еще одну лампу, и свет ее в первый момент показался Веснину нестерпимо ярким, хотя сорок ватт было вовсе не так много. Лошаков, когда зажгли свет, нырнул с головой под одеяло.

— Больной, почему вы не ужинаете? — спросила его нянечка.

— Что это такое? — услыхал Веснин плачущий голос Лошакова. — Ни цветом, ни запахом ни на что не похоже.

— Вашей палате назначен стол номер один. На ночь полагается витаминный напиток. Натуральный кофе и чай не рекомендуются.

Посуду с недоеденной манной кашкой и недопитым витамином убрали, пол протерли и снова выключили лампу.

— Простите, — обратился к Веснину знаток римского водопровода, — вы, кажется, не собираетесь спать?

— Нет, я лежу и думаю о том, что мне лежать здесь стыдно, бесчестно, — ответил Веснин. — Я лежу, когда мог бы работать. Нежелание сделать над собой усилие привело меня на эту койку.

— Я, например, не могу пожаловаться на то, что у меня не хватает стремления работать, — возразил собеседник, — и, однако, я тоже нахожусь здесь. Меня привела сюда одна перманентная дискуссия. Несколько лет я работал над новой конструкцией индукционной печи для цветных металлов. Бесчисленное количество раз я представлял чертежи и расчеты в бесконечные экспертные комиссии. Наконец отпустили средства на изготовление опытного образца… Моя фамилия Садоков. Быть может, слыхали — печь Садокова.

Веснин, который услыхал эту фамилию впервые, собирался сказать нечто вроде: «Да, как будто, в самом деле». Но Садоков его не слушал.

— Появляется какой-то доцент со своим проектом печи, с якобы улучшенной теплоизоляцией и якобы уменьшенными электрическими потерями… — Садоков отшвырнул подушку и сел. — И все, что я создал с такой мукой, сразу рухнуло. Решение о строительстве моей печи отменяется: дескать, печь Васильева Игнатия Павловича совершеннее и экономичнее.

— ВИП! — воскликнул Веснин и хотел добавить, что учился у него в институте, но не успел этого сказать, потому что сосед повторил с жаром: