В споре со временем - Наталья Решетовская

Александр Трифонович сразу же положил перед ним на стол «Известия», открытые на пятой странице. Александр Исаевич вскользь посмотрел, отложил газету в сторону и решительно предложил:

— Давайте приступим к делу! (То есть к разбору «Случая».)

Твардовский пожал плечами и вышел в другую комнату, закрыв за собой дверь. Пришлось в принудительном порядке прочесть статью Симонова.

(Статьёй этой, кстати сказать, Солженицын остался недоволен. Он говорил мне, что Симонов «ничего не написал о языке, о проникновении в душу простого человека».)

Разговор о «Кречетовке» начался с вопроса Твардовского, как разбирать рассказ: с наркозом или без наркоза. Александр Исаевич, разумеется, от наркоза отказался. Александр Трифонович сделал довольно много замечаний. Автор все их встречал в штыки. «Да вы отстаивайте рубеж, а не каждый окопчик!» — сдерживал его Твардовский.

Александру Исаевичу очень хотелось знать мнение Твардовского о романе «В круге первом».

Сначала он дал прочесть Твардовскому несколько глав, в которых проходила линия Глеба и Нади Нержиных. Главы эти Александру Трифоновичу в общем-то понравились. Однако он счёл, что печатать их, не имея продолжения рассказа, оборванного вдруг на полуслове, — «нерасчёт, порча дела».

И вот Александр Исаевич решает сделать ещё одну редакцию «Круга первого». Он покажет её Твардовскому. И тот, быть может, её опубликует?..

2 мая 1964 года Александр Трифонович приехал к нам домой в Рязань.

Встретили мы его на вокзале, со своей машиной.

Я вижу Твардовского впервые. Большой, в светло-синем плаще и синем берете, отчего глаза синие-синие… Александру Трифоновичу тесно в нашем маленьком «Денисе» (так мы называли своего «Москвича»). Так и хочется расширить его, сделать повыше!

В кабинете за нашим круглым столом сервирован ужин.

В распоряжение Александра Трифоновича предоставляется кабинет моего мужа. На письменном столе лежит толстая стопа печатных листов — рукопись романа «В круге первом».

На следующий день сразу после завтрака Твардовский неотрывно читает… Поставили ему термос с чаем. Чай он любит пить с мёдом, даже привёз с собой баночку. Чтобы не мешать — мы ушли в садик. Муж занялся машиной, я грядками.

За обедом Александр Трифонович, явно заинтересовавшийся романом, всё время повторял, что он наперёд ничего говорить не будет. Но мы оба чувствовали, что роман ему нравится…

После обеда мужчины вышли в садик, а я села немного поиграть. Когда возвращались, Александр Трифонович услышал и уговорил меня не прерывать игры. Ещё, ещё… Стал хвалить: как хорошо иметь такую жену, которая может вот так сесть за рояль и сыграть и одно, и другое… Почему Александр Исаевич куда-то убежал? Как можно этого не слушать?.. Он даже пытался его насильно притянуть в кабинет из моей комнаты, где тот в это время слушал передачу Би-би-си…

Твардовский покорил всех наших домашних. Что же в том было удивительного? В его синих глазах на правильном простодушном лице столько ещё чего-то детского, чистого вместе с приобретённой грустью… И вежлив очень со всеми, предупредителен…

На следующий день — снова чтение. И ещё день — то же. Слышим, как иногда напевает. А Александр Исаевич, верный своему принципу — заниматься нетворческими делами, когда кто-нибудь приезжает, опять возится с машиной.

Муж рассказывал в тот раз за обедом об обстоятельствах своего ареста. Я показала Александру Трифоновичу некоторые фотографии. Помню, ему особенно понравился наш с мужем снимок на фронте, за чтением «Матвея Кожемякина» Горького, на поваленной сосне.

На следующий день, уходя на работу, я успела услышать, как Трифонович говорил, что ему очень жалко Симочку.

— И Надю тоже, — грустно добавил он.

6 мая после завтрака идёт обсуждение замечаний Твардовского прямо по тексту. Насколько помню, больше всего их было по «сталинским» главам. Я смеюсь, что наконец-то присутствую в редакции «Нового мира» на обсуждении.

Как жаль, что отношения между Твардовским и Солженицыным не переросли в настоящую дружбу! Ещё до выхода «Ивана Денисовича» казалось, что она начинается… В ту пору для Александра Исаевича это было пределом мечтаний. Но он тут же решил, что в чём-то эта дружба будет покушением на его независимость. Дружба обязывает обе стороны! Твардовский старше, Твардовский опытнее. Он будет давать советы. А Александр Исаевич всё меньше будет нуждаться в чьих бы то ни было советах вообще. Он лучше всех будет знать, как ему поступать! Никто не может стать для него непререкаемым авторитетом! Даже Твардовский.

Позднее мужа потянет посоветоваться с Твардовским. И не один раз. Но поступать он всё равно будет по-своему. Он не даст Твардовскому уберечь его от опрометчивых шагов, которые так осложнили его литературную и гражданскую судьбу!

Новая редакция «Круга», которую читал Твардовский, содержала ряд существенных изменений. Одно из них состояло в том, что сменилась магнитная лента, которую заключённый Рубин (в старой редакции Левин) расшифровывал в лаборатории Мавринского института.

И вот — новая редакция «Круга» у Копелевых. Как-то Лев её воспримет?.. Дело в том, что в старой редакции заключённый Яков Григорьевич Левин помогал государству поймать путём расшифровки записи телефонного разговора человека, предавшего интересы своей Родины, возможно, разведчика одной иностранной державы. Прообраз, Лев Копелев, не возражал против такого, близкого к действительности, варианта. В новой редакции Лев Рубин помогает поставить под удар хорошего, доброго человека, предостерегающего милого старика-учёного от неосторожных контактов с иностранцами. Не изменника Родины, не шпиона, а порядочного человека, не совершившего в сущности ничего дурного. Этого Копелев, конечно, никогда бы не сделал.

Я очень огорчилась, когда услышала от мужа, что у него со Львом был очень нервный разговор.

Позднее Копелев прислал письмо. Оно было очень важным, требовавшим обдумывания. Копелев считал, что, несмотря на размолвку, совершенно необходимо изложить ему всё, что думал по поводу «Круга». «Наберись терпения — прочти, а там уж помоги тебе Бог».

Это письмо отнюдь не было посвящено лишь тому вопросу, который волновал Копелева: оправдан или не оправдан поступок Рубина, помогающего погубить хорошего человека. Письмо это было серьёзнейшим критическим разбором всего романа.

В нём прежде всего было сказано о несоразмерности солженицынских способностей непосредственного отображения и умозрительного воображения. Отсюда — качественная разница между двумя «слоями» романа: изображённым и воображённым.