В споре со временем - Наталья Решетовская

Уже «в самой основе художественной ткани» романа Копелев видит «субъективную предвзятость», «неопределённость зэковского ощущения, что там за стенами». В результате Копелев делает вывод о «внутренней двойственности» романа, потому более слабого, чем повесть и рассказы.

Копелев выражал тревогу, что успех повести и рассказов, поклонение и похвалы внушили его другу «опасную уверенность» в том, что он уже «все истины держит в горсти». «А ведь этот успех и признание — не только право, а прежде всего великий долг». Он предлагает Солженицыну постараться понять, в чём главная сила, и лишь после этого «подтягивать фланги и тылы». Он боится верить «в тех гомункулусов, которые должны быть зачаты в газетно-архивных ретортах». (Под этим разумелся и будущий «Август четырнадцатого». Александр Исаевич тут же на полях сделал приписку: «Посмотрим».)

Ответ на это письмо у Александра был готов несколько дней спустя. Он объясняет, почему не может принять замечания Копелева всерьёз, упрекая его за неверную оценку в своё время «Ивана Денисовича» и «Матрёны». «Хорош бы я был, если б я оба раза тебя послушался! И ты не можешь требовать, чтобы я и впредь принимал твои вкусы без доказательств».

Однако ответы Солженицына на отдельные затронутые вопросы оказались куда менее доказательными, чем доводы Льва Копелева. Принято во внимание лишь одно: «То, что ты говоришь о прокурорских главах (об этом и другие говорят), я буду пережёвывать. Пока помолчу».

О соотношении памяти и воображения «не мне судить», писал Солженицын,но «я буду убит», если пойму, что на воображении не могу писать, ибо не всё же можно увидеть самому.

Что касается Рубина, то Александр собирался сделать всё, что возможно в пределах, которые выдержит роман.

Нашлись люди, которые, узнав роман только в новой редакции, усомнились, можно ли Копелеву после этого подавать руку. Ведь для некоторых он выглядел подлецом.

Попытались найти выход. Солженицын написал Копелеву «реабилитационное» письмо, которое он может показывать, кому пожелает и, в частности, тем, кто подумает, что он отныне не заслуживает даже пожатия руки…

Мои «секретарские обязанности» всё ширятся. Классифицируются, раскладываются по пронумерованным папкам письма. Заводятся папки и для газетных и журнальных отзывов. Их уже тоже немало, и чем больше проходит времени, тем разнохарактерней становятся они.

Первые, по горячим следам, оценки были единодушно-положительными. В них отмечались и литературные достоинства повести. Но главный акцент делался на самом факте её публикации, на необходимости произведения на «лагерную» тему. Вызывала симпатию сама биография автора. Сильно было сочувствие к невинно пострадавшим в годы культа личности.

Александр Исаевич сам понимал, что успеху повести в значительной степени способствовала поднятая им тема. Характерно, что, когда вышли два его рассказа — «Матрёнин двор» и «Случай на станции Кречетовка», — он сказал мне: «Вот теперь пусть судят. Там — тема. Здесь — чистая литература».

Журнальные статьи, в отличие от газетных, были гораздо подробнее, и речь в них шла о чисто литературных качествах произведения. Нередко высказывались диаметрально противоположные взгляды. Было немало лестного и немало обидного. Но Александр Исаевич и к тому и к другому относился довольно спокойно. Похвалы воспринимались как должное. Упрёки — как результат непонимания или как доказательство слишком большой разницы во взглядах критиков, с одной стороны, и автора повести — с другой, на жизнь, на литературу. Я гораздо болезненнее воспринимала критику в адрес мужа.

Споры о повести «Один день Ивана Денисовича» оживились в начале 1964 года в связи с выдвижением её на Ленинскую премию.

Почти одновременно с вынесением решения Комитета по премиям в газете «Правда» была напечатана статья под названием «Высокая требовательность». В ней подводятся итоги читательской почты. Одна группа читателей характеризует повесть только положительно, другая — отрицательно. Но… «Объективное читательское мнение о повести А. Солженицына несомненно выражает третья, самая большая группа писем. — Все они приходят к одному выводу: повесть А. Солженицына заслуживает положительной оценки, но её нельзя отнести к таким выдающимся произведениям, которые достойны Ленинской премии».

В отдельную папку, под номером 28, собирались различные вырезки из иностранных газет или их переводы, пришедшие к нам либо через «Новый мир», либо через «Международную книгу», либо присланные читателями.

Тогда эти отклики носили более откровенный, чем позднее, характер. Не было в них ни превосходных степеней, ни сравнений с классиками, ни обнажённой лести — всего того, что появилось позже. Авторов зарубежных рецензий и сам Солженицын, и его повесть интересовали лишь постольку поскольку. В их цели не входило критически оценить повесть, разобрать её достоинства или недостатки, помочь автору лучше понять, чего же хочет от него читатель. Их больше интересовало, соответствует ли повесть их идеологии, годится ли она для доказательства их концепции русской жизни, русской литературы. Рецензенты с Запада (а среди них был весьма высок процент политических обозревателей) принадлежали к разным лагерям. Но было в них нечто общее, что бросалось в глаза.

Пожалуй, наиболее откровенно высказалась тогда английская «Йоркшир ивнинг пресс» 31.I.63. Оценивая повесть, она вынесла в заголовок: «Ценность политическая, но не литературная».

В свою очередь, «Ивнинг стандарт» 8.II.63 писала о том, что кое-кто пытается из книги наворошить «политическое сено».

Многозначительны были рассуждения западных рецензентов о борьбе «либералов» и «консерваторов» в СССР. Чувствовалось, что «Один день» определённые круги на Западе хотят сделать полем столкновения страстей, фокусом, в котором якобы скрещиваются все течения духовной жизни нашей страны.

Пройдёт время. На Западе сложится целая литература о Солженицыне. По мере того, как имя его обрастает слухами и легендами, начнут повторяться стереотипы «Мученика», «Лидера русской демократии», «Борца за права человека» и тому подобное. Введут в практику сравнения Солженицына с Л. Толстым и Ф. Достоевским.

Появление Солженицына в Европе несколько охладит пыл западных «друзей». Подлинный «великий демократ» окажется совсем не таким, каким выдумала его сама же западная пресса. Поубавится и сравнений с Толстым. Теперь нужен не мученик, а политик. Появляется имя Герцена.

Разумеется, совершенно различны их идеалы, пути, которыми они оказались за пределами родины, их отношение к русскому народу, революции, прогрессу.