В споре со временем - Наталья Решетовская

А потому мне всегда казалось, что тот, кто не слышал моей игры, меня не знает.

В те дни я не упускала ни одной возможности помузицировать. И уж никак не думалось тогда, что пройдёт время и я услышу от мужа странную оценку: «Ведь ты не великий музыкант». Только великие, стало быть, имеют право себя выразить. Остальным суждено остаться безликими…

Это был один из тех случаев, когда мне приходилось удивляться каким-то новым, незнакомым и мало понятным мне суждениям Александра. И не только в отношении меня. Эти новые ноты звучали и в разговорах с друзьями, в отношении к ним.

Мы навещаем художника Ивашёва-Мусатова. Он ведёт нас в свою мастерскую. Александр Исаевич не в первый раз видит картины этого художника, написанные Сергеем Михайловичем на воле. Он не перестаёт надеяться, что Ивашёв-Мусатов обратит свою кисть на то, через что прошли они оба. Однако Сергей Михайлович по-прежнему основной картиной своей считает «Отелло». Она написана уже в нескольких вариантах…

Александр Исаевич помнил, что художник начал работать над «Отелло» ещё в 56-м году. Нет, он решительно не понимает этого. — Ведь образы Шекспира уже отражены в тысячах полотен…

И в тот раз, и позже Солженицын всячески старался переубедить своего друга, перенаправить его творчество. Долго будет спорить с ним, а потом поймёт, что пути у них разные.

Сергея Михайловича больше захватывают глубоко личные переживания человека. Он чувствует в Шекспире ту творческую мощь, которая максимально приближает к познанию добра и зла.

После одной из встреч от Сергея Михайловича пришло письмо, где говорилось о том, что очень страшно, когда люди, любящие и ценящие друг друга, разбрасываются жизнью так, что даже не могут повидаться и обменяться какими-то задушевными мыслями, сказать что-то такое, чего не скажешь просто знакомому, а только другу. «И хотел предложить Вам, дорогой Александр Исаевич: давайте реже встречаться, но по-настоящему, чтобы потом не возникало горестного ощущения отдаления. Хорошо?»

Сергей Михайлович делает попытку спасти дружбу, такую, как всегда думалось, неразливную дружбу, которой и сам Александр Исаевич так до того дорожил, спасти её в новой для Александра Исаевича полосе жизни! Ему дают совет! Но Солженицына спасти уже невозможно. Обстоятельства оказались сильнее его. Как всё успеть? Как всё совместить, не украв времени у творчества?.. Надо что-то выбирать, что-то и кого-то предпочитать. То ли выбрал Александр Исаевич? Тех ли?..

Я всегда старалась и внешне и внутренне оправдать своего мужа. И я мысленно да и в письме как-то обращалась к Сергею Михайловичу, добиваясь понимания: «Дорогой Сергей Михайлович! Вспомните, как вы сами, находясь в „творческом запое“, долго-долго как-то не отвечали нам? А у моего мужа этот творческий запой никогда не обрывается…»

Но причина отхода была глубже. Уже позже я услышала от Сергея Михайловича, что человек, взгляд которого обращён только в прошлое, не может ни жить, ни творить полно-ценно… Он вспоминает, как после освобождения у него «выросли новые крылья», «открылся простор для творчества», для новых работ и новых радостей… Ясно, что при таких полярных умонастроениях связь между старыми друзьями не могла не слабеть.

Наступает охлаждение и в отношении с другими лагерными друзьями. Погружённый как в мыслях своих, так и в творчестве в прошлое, Солженицын не может понять, почему интерес к этому у его друзей слабеет, почему в их жизни всё громче звучит другая музыка.

Он не мог не радоваться делам и успехам старого доброго друга инженера Потапова, который с юношеским энтузиазмом, переезжая со стройки на стройку, с наслаждением отдавался работе. И в то же время «лёгкий» уход Потапова от столь важного и ценного для Александра прошлого постепенно размывал былые связи между ними. Прошли годы и как-то он горестно сказал: «Мы ему не нужны больше».

Юрий Васильевич Карбе, ныне покойный, тоже инженер по профессии, был одним из самых близких Александру людей в Экибастузе. А на воле сначала была дружба, хотя и жили далеко друг от друга. Летом 62-го года мы навестили семью Карбе в Свердловске. Позже и он побывал у нас. И именно от него была самая первая поздравительная телеграмма по поводу выхода «Одного дня Ивана Денисовича». Карбе очень тяжело пережил, когда понял, что у Александра Исаевича для старых друзей не находится времени.

Не вызвал уж такой большой радости у моего мужа и переезд в Рязань в феврале 1962 года Николая Виткевича, занявшего должность доцента химии в Медицинском институте.

Этот переезд, очень радостный для меня, вызвал у него противоречивые чувства. Они с Николаем уже не были теми «двумя поездами, которые идут рядом с одной скоростью», так что «можно на ходу переходить из одного в другой», как это было во время войны. Совместное пребывание в Марфинской «шарашке» показало это. «Будет ли между нами что-нибудь общее, кроме воспоминаний?» — говорил мне муж

Действительно, наша дружба вчетвером в Рязани оказалась хрупкой, хотя на первых порах она поддерживалась и нашими с Николаем общими «химическими» интересами, и совместными велосипедными прогулками.

Многолетняя дружба разрешала нам доверять Виткевичам. Они могли стать первыми читателями произведений моего мужа, но не стали ими. Литература, искусство, политика не были обычно темами наших бесед. Говорили о работе, о летних планах, домашних делах… И всё же невозможно было предположить, что встреча Нового, 65-го года принесёт нам полный разрыв с Виткевичами.

Незадолго до того муж решил дать им прочесть его «Шарашку». Ведь там и кусочек жизни Николая! И вообще, как можно, чтобы они не читали самой главной в ту пору его вещи?..

Встретить 65-й год Виткевичи пришли к нам, на Касимовский. И здесь, за новогодним столом, обстановка вдруг стала накаляться.

Николай заявил, что между нами нет откровенности. Я пыталась возражать. Но получила ответ, что мне только кажется, что мы с ними откровенны.

Александр настороженно высказался, что если у него с кем-то не возникает откровенности, то он больше с этим человеком не видится…

Заговорили о романе. Виткевичи успели прочесть только несколько глав. Тем не менее Николай сказал, что видит в каждой написанной странице нескромность, претензию автора на собственное неоспоримое мнение. Но тут же сам проявил полную безаппеляционность в суждении о великих русских писателях, высказав в пылу полемики небрежение даже к Толстому и Достоевскому. Но особенно раздражают его те, «кто считает себя их последователями».

Александр попросил назвать, кого он имеет в виду.

— Хотя бы тебя, — ответил Николай, не задумываясь.