Любовь как сладкий полусон - Олег Владимирович Фурашов

– А как вас по имени-отчеству? – вступил с ним в диалог Юрий, брезгливо опускаясь на сплошные низенькие нары, тянувшиеся вдоль стены, противоположной входу, и застеленные грязными тощими тюфяками.

– Гы-гы! – хохотнул дедуля. – Имя-отчество…Да ты меня, милай, Шасть зови. Энто у меня кликуха таковская – Шасть.

– Это кто? – шёпотом осведомился Кондрашов про второго арестанта.

Второй арестант был дюжим мужиком, примостившимся на другом краю нар. Он уставился на какую-то точку на стене, видимую исключительно ему, и непрерывно раскачивался туловищем взад-вперёд, наподобие маятника.

– Это убивец, – также приглушив говор, растолковал Троцюк. – Ваня Холодов. Вчерась жинку мочканул. Уже вторую. По молодости за первую срок отмотал. Год тому уж как откинулся, срок то ись отмотал. Оженилси. И вот, вторую к Богу на руки послал.

– А чего он всё качается?

– Да шут его разберёт! Тёмный, образина, як арап Петра Великого. Так вот покачается, покачается, да и нас с тобой мочканёт! – опасливо оглядываясь, отнюдь не проявлял жизнерадостности Шасть. – Тебя чаво на кичман бросили?

– В смысле, сюда, что ли? – уточнил новичок. – Да ни за что. Недоразумение.

– Кажный эдак-то базарит по первости, – хитро прищурился сокамерник. – А там глядь-поглядь, по этапу загремел. Лягавые-то чё табе погаными языками трёкали?

– Они обвиняют, что я у бизнесмена иномарку хотел сжечь, – поделился бедой профан, вкратце поведав об официальной фабуле.

– Ёлы-палы! – слушая его, сокрушался Шасть (негласно сотрудничавший с оперативными службами), квалифицированно играя роль «подсадной утки». – Запалился ты! Ходка твоя впереди, милай.

– Как понять: ходка? – упавшим голосом поинтересовался Юрий.

– А то, что срок табе блазнит и зона.

– Мы ещё поглядим, – храбрился юноша. – Они меня того…на понт берут.

В процессе знакомства наступила передышка, воспользовавшись которой, дебютант уголовной ипостаси осмотрелся. Половину камеры занимали нары размером два на три метра, а остальную площадь, расположенную ближе к входу, – неопрятные, вызывавшие тошнотворное чувство, раковина с краном и отхожее место. Помещение вполнакала освещалось зарешёченной лампочкой с плафоном, расположенной в стенной нише над дверью. Окна отсутствовали. Однако, и при столь тусклом свете было видно, что по камере нет-нет, да и прошнырнут, невиданные, крупные и чёрные, как дёготь, тараканы. Жирным лоснящимся отливом они напоминали отвратительных донных пиявок. Кондрашова передёрнуло от омерзения.

– Тараканы, – уныло констатировал он наличие противных тварей.

– Оне у нас, у арестантиков, кровушку пьют, – нагнетал страсти Шасть. – Бывалоча раздрыхнешься, а они и кусят за то, чё болтается. То ухи прогрызут, то ишо чё. На шару с крысами. Намылишься дрыхать, дык ухи-то прикрывай. И протчую тряхомудию…

Юрия и в самом деле неудержимо клонило в сон после беспокойной ночи. Но он не прикорнул на засаленных тюфяках, предпочитая сохранить телесную «фурнитуру» в целости и сохранности.

7

Стоило Юрию задремать, прислонившись к стене, как его вызвали из камеры через дверное окошечко, бесперспективно добавив: «…Без вещей». Так называемый «выводной» по пути на второй этаж кровожадно проинформировал подследственного: «Гербалайф по тебе плачет. К нему идём». Подстрочный контекст фразы звучал приблизительно так: «В крематорий, пацан, в крематорий».

Служебное помещение упомянутого Гербалайфа располагалось по соседству от кабинета Плеханова. Очутившись на «лобном» месте, юноша осмотрелся: комната как комната. Примерно, что и у Плеханова. Выраженное внешнее отличие – доступ в него через двойные двери, поэтому сюда, а значит и отсюда, не проникали посторонние звуки. За двумя, сдвинутыми воедино столами, лицом друг к другу, устроились два человека в штатском.

Первый из них – массивный и широкоплечий, облачённый в широкие брюки свободного покроя и рубашку с короткими рукавами, непроизвольно приковывал к себе внимание волевым выражением лица, крепкой борцовской шеей, крупными клешневатыми верхними конечностями. Рельефная мускулатура зримо проступала у него и под тканью одежды. «Качок», – про себя автоматически наделил его прозвищем Юрий.

Второй мужчина, особенно на фоне Качка, был зауряден и невзрачен. Запоминался он исключительно в силу обильной прыщеватости физиономии. «Ни дать ни взять, Лепрозный», – пометил и его Кондрашов.

Выводной покинул кабинет по знаку Качка. Последний

пружинисто взмыл из-за стола и молча обошёл доставленного. Он не поздоровался, не предложил присесть подследственному, не назвал себя. Хищно раздувая ноздри, он вороном кружил вокруг подследственного. Когда Качок пошёл на пятый или шестой виток, Юрий не стерпел и попытался развернуться за ним следом, но тот окриком остановил его.

– Стоять! – зычно рявкнул Качок.

Кондрашов вздрогнул, пожал плечами и застыл вполоборота, памятуя о предостережении следователя Плеханова. Мурашки страха самовольно осыпали его кожу, пока Качок выполнял зловещий ритуал.

Вдоволь накружившись, хозяин «представления» с кряхтением, подобно уработавшемуся за смену механизатору, «приземлился» на своё место и взглядом указал Кондрашову на стул, поставленный посередине помещения. Тот хотел было взять стул и придвинуться к столам, но Качок опять злобно рыкнул: «Сидеть!» Подозреваемый последовал его приказу.

– Ты что же, сморчок, в молчанку задумал сыграть? – пренебрежительно бросил ему Качок.

– …Будете обзываться, так я точно откажусь разговаривать, – собравшись с мыслями и с решимостью, проговорил юноша.

Качок с Лепрозным перекинулись взглядами и синхронно загоготали. Резко прервав клокочущий из нутра необъятной груди хохот, словно выключив магнитофон, Качок встал позади парня и, не давая тому обернуться, пробасил:

– Запомни ты, без пяти минут труп, что мне с тобой особо базарить невтерпёж. Меня из-за тебя из отгулов выдернули, хуже мальчишки сопливого. И знай, что от Гербалайфа в несознанку ещё никто не уходил. Врубился? Молчишь? Так вот, либо ты выдаёшь полный расклад, либо тебя выносят вперёд ногами. Врубился?

Юрий настырно наклонил лобастую голову и не проронил ни звука в ответ.

– Ах, какие мы благородные. Разговаривать – ниже нашего достоинства. Замараемся, – тоном, не предвещавшим ничего доброго, проговорил Гербалайф. – Да знаешь ли ты, лох, что сверху мне даны чрезвычайные полномочия?

Замараевец лишь круче склонил голову, вцепился пальцами за

сиденье стула, и внутренне поклялся: «Хоть убей меня, козлина вонючая, но с тобой я разговаривать не стану!»

– У-у-у, тупая скотина! – забегал по кабинету Качок. – Довыкобениваешься, так ващще организуем тебе покушение на убийство путём поджога! А это уже статья сто пятая – вплоть до расстрела! А как ты хотел?! Чё заткнулся?…Жди, жди, ублюдок, щас я тебя сделаю!

Гербалайф вытащил из выдвижного ящика стола толстенный кодекс. Раскрыв правовой фолиант, он принялся чуть ли не тыкать им подследственному в лицо, добиваясь, чтобы тот прочитал, что ему грозит за покушение на убийство. Однако Юрий, стиснув зубы, отворачивался в сторону. Качок в раздражении хрястнул кодексом об стол, свалился на стул и, дрожащими от нервной взвинченности пальцами, извлёк из пачки сигарету, прикурив её. Сделав две-три затяжки, он судорожно смял окурок и бросил его в урну.

– Глянь, что за тупая сволочь! – пожаловался Гербалайф Лепрозному. – Меня из отгулов выдернули, а он морду воротит.

– Плюнь, Гера, – посоветовал ему напарник. – Здоровье дороже.

– Ну, нет! – опять завёлся Гера. –