В гору - Анна Оттовна Саксе

На первом заседании земельной комиссии докладывал Калинка. Сперва он рассказал, что свою усадьбу передал в земельный фонд, но ее никому не отдадут. Он со своим родственником в уезде договорился, что государство там организует коннопрокатный пункт. Ему, Калинке, приятнее, что государство воспользуется его трудами, а не какой-нибудь новохозяин, который все запустит.

— Сейчас все они кричат — дай землю, но когда надо будет ее обрабатывать, то запищат, — закончил он.

— Я думаю, что более толковые сумеют землю обработать, — тихо вставил Лауск. — Даже лучше тех, кому она раньше принадлежала.

— Уметь — это одно, — резко ответил Калинка, — а обо всем самому заботиться — другое. Ты небось, живя у Стендера, не спрашивал, сколько ему коса стоит, сколько плуг. Получал все готовое и работал.

Лауск не ответил. Он многое мог бы возразить Калинке, но разве на заседании скажешь о таких вещах.

— Вот та же Ванадзиене затребовала десять гектаров земли из владений Августа Миглы, — продолжал возмущаться Калинка. — Что она, старуха, одна будет делать с ними? Был бы сын жив, но его нечего и ждать. Я еще понимаю, попросила бы пурвиету, чтобы картошку, овощи посадить, а то — десять гектаров!

— Сколько же у нас всей земли для дележки? — спросил Ян Приеде. — Если всем хватит, то надо дать и Ванадзиене.

— Кто знает, сколько ее, — проворчал Калинка. — Пусть берут. Я думаю, надо дать всем, кто просит, чтобы никого не обидеть. Читать нам каждое заявление в отдельности не стоит — так мы просидим до полуночи. Я составлю решение и список — и дам вам на следующем заседании подписать.

На том в тот день и разошлись. Лауск, возвращаясь домой, думал, как все-таки просто прошло заседание. Ведь сейчас в жизни многих людей происходит поворот к новому. Он предполагал, что все будет очень торжественно, а его вроде как бы разочаровали. Но, может быть, так и надо. Зачем много говорить, пусть каждый в своем сердце почувствует, чего он добился. Но почему Калинка хочет избавиться от своего дома? Все знают, что он запустил его до крайности, постройки покосились. Какой это коннопрокатный пункт — лошадям на головы польется и машины негде поставить. Поди, угадай, что в уезде мудрят. Может, думают показать, что и запущенный двор можно привести в порядок. Может, хотят лучшую землю новохозяевам оставить, чтобы скорее на ноги стали.

Второе заседание было более оживленным. Калинка зачитал решение, по нему наделы отводились и тем, кто затребовал землю, полученную еще в сороковом году, и тем, кто просил впервые. Вопрос только в том, по скольку оставить старым хозяевам. Так как земли сейчас хватает, то он предлагает оставить всем по тридцать гектаров. Если потом земли не хватит, то она ведь здесь же останется, никуда не денется. Активные пособники немцев удрали, а если у кого из них осталась семья — мать или жена, — то мстить им нечего.

— Не знаю, как высшие власти смотрят, — начал Лауск, — я читал инструкцию. Там сказано, что семьям немецких прислужников больше восьми гектаров не полагается.

— А я был в уезде, — махнул Калинка рукой, — мой родственник говорит, пусть местные власти сами решают, им виднее. Теперь трудно разобраться, кто служил немцам, кто — нет. К примеру, возьмем Лудиса Стендера и Вилюма Саркалиса — оба они служили немцам. Хорошо, Стендериене уехала. Госпожа Саркалис осталась. У, Стендеров усадьба записана на имя сына, так что старуха могла бы затребовать себе землю и мы присудили бы ей десять гектаров, А у Саркалисов все переведено на имя старухи. Известно, что если сын, как Вилюм, женат, то его семьей считается жена и дети, а не мать — это уже отдельная семья. Может быть, я своего родственника не так понял, высказывайтесь вы, — добавил он в заключение.

— Н-да, — протянул Ян Приеде. — И не знаю, как было бы лучше.

Лауску тоже трудно было разобраться. С одной стороны, казалось, что Калинка неправ, с другой — людей пока мало, а земли достаточно, пусть она числится на имя Саркалиене.

— Ну, как думает председатель? — нетерпеливо спросил Калинка. — Если уж говорить о немецких пособниках, то надо решить, считать ли врагами и тех, кто призван в легион. Например, у Балдиниете два сына в немецкой армии, у Лидумиете — один. Да и у самого Озола надо спросить, где его сын?

— Н-да, — снова протянул Ян Приеде. — Этих врагами считать как будто нельзя.

— Ну, вот! — живо подхватил Калинка. — В том-то и дело, я тоже говорю. Я думаю, что в уезде все это еще раз пересмотрят. Если что не так, пусть не утверждают. Зачем же именно нам вызывать недовольство. Что ты скажешь, если времена переменятся? Всегда лучше по-хорошему все сделать.

— Я все же думаю, — возразил Лауск, — что теперь времена уже больше не изменятся. Немцы прогнаны так далеко, что им больше не вернуться.

— Немцев-то отогнали, — протянул Калинка, — а в Курземе еще стоят наши легионеры. Говорят, добром они не сдадутся. Как же в девятнадцатом году зеленые всех Прогнали?

— Ну, тогда было совсем иначе, — не согласился Лауск. — Тогда дело было не в зеленых — на русскую землю напали со всех сторон государства посильней.

— А разве теперь будет по-другому? — не уступал Калинка. — Мне один офицер говорил, — он таинственно наклонился к Лауску, — что, мол, так скоро они домой не попадут. Как только с немцами справятся, начнется война с американцами и англичанами. Это как бог свят. И тогда им уж не устоять, тогда конец. В своей стране начнутся беспорядки.

— Не знаю, откуда вы таких офицеров берете, — рассердился Лауск. — Я разговаривал со многими — русский язык я знаю с первой войны, — и все в один голос отвечают: эта война — урок всему миру — не зариться на нашу землю.

— Я ведь ничего от себя не говорю, — оправдывался Калинка, — только то, что другие толкуют. А о земле главное слово за председателем. Ну, решай, Приеде, сколько оставить твоему бывшему хозяину, сколько Саркалиене, сколько Августу Мигле. Если ты скажешь восемь гектаров — я напишу восемь. Если скажешь два — пусть будет два. Если всю отобрать — давай всю. Вы думаете, что мне жаль этих кулаков? Я теперь