В гору - Анна Оттовна Саксе

— Нет, господа, я с этим не согласен, — запротестовал Август.

— У нас есть документ, — Лауск достал из кармана удостоверение от исполнительного комитета и протянул его Августу.

— Я без очков не вижу, — ответил тот, отводя руку Лауска. — Решительно ничего не вижу.

— Мигла, я тебе скажу совсем серьезно и в последний раз, — теперь и Гаужен не уступал. — Или ты найдешь решета и пустишь машину, или же мы ее национализируем.

Последнее слово испугало Августа не на шутку. Рыжеватые усы его опустились вниз, а бородка задрожала.

— Ну, что вы — с угрозами, свои же люди, — бормотал он. — Я попытаюсь разыскать. Может быть, немцы здесь же куда-нибудь забросили. С собой такое барахло ведь не повезли.

— Значит, завтра, — Гаужен пристально посмотрел Мигле в глаза. — Завтра найди, — повторил он еще раз.

Когда они отошли от усадьбы Миглы, Лауск с сомнением спросил:

— А если он машину не приведет в порядок?

— Приведет, — уверенно ответил Гаужен. — Я Августа знаю. Хитер, как лиса, и труслив, как заяц.

13

ОТВЕРГНУТЫЕ ИСТОРИЕЙ

Посреди Большого бора — просторная, снаружи хорошо замаскированная землянка. На грязном, сколоченном из досок столе горит стеариновая свеча. Вокруг на неотесанных березовых чурбаках сидят шестеро мужчин и играют в карты. В углу, на нарах, устланных сеном и аккуратно покрытых простыней, лежит молодой человек, апатично смотрящий на играющих. На его бледном лице, от носа к углам рта, легли глубокие складки. Он выглядит, как после тяжелой болезни. Уже прошло два месяца с тех пор, как он оставил свой дом и, укрываясь от мобилизации, присоединился к банде. Из землянки он выходит редко: только с наступлением глубоких сумерек или ночью, так как боится наткнуться на какого-нибудь заблудившегося прохожего или на патруль. Семейная трагедия и апатия — а так Артур Янсон в мыслях называл свой разрыв с Эльзой — измучили его до отупения. Он мог целыми днями валяться на своем ложе и смотреть в потолок, по которому время от времени проползали пауки.

Днем в землянке обычно царила тишина, лишь изредка слышался приглушенный говор. По вечерам часть ее обитателей уходила на посты, часть на охоту — так они называли грабеж продовольствия у населения. Янсона здесь считали больным или просто «мямлей», — как его не раз спьяна обзывал Вилюм Саркалис, — и поэтому ему пока не давали никаких заданий. Остававшиеся в землянке играли в карты и пьянствовали, если «охотникам» удавалось добыть самогон. В выпивках участвовал и Янсон, но игра ему претила. Противны были замусоленные, засаленные карты и циничные изречения, сопровождавшие каждый ход. Вот и теперь раздается стук пальцев о стол, и Вилюм хрипит пропитым голосом:

— На, бей мою жидовку!

Янсон уже понимает жаргон игроков и знает, что жидовкой они называют пиковую даму. Бубновая дама — это блицмейдел[5], трефовая — богоматерь, а червонную даму они, издеваясь над ним, прозвали Эльзой.

— Ну, садани, садани этой жидовке! — нетерпеливо рычит Вилюм на своего партнера. — Нечего миндальничать. В Смилтене мы таких живьем в яму загоняли.

Янсона бросило в нервную дрожь. Он представил себе заживо погребенного человека; лицо, рот и глаза засыпает песок, который не дает дышать и душит. В детстве он испробовал, как долго может выдержать без воздуха. Больше двух минут он не выдерживал, в ушах начинало звенеть, в висках стучали маленькие молоточки, кровь бросалась в голову. Надо было раскрыть нос, рот и втянуть в легкие воздух, казавшийся после этого испытания вкуснее любых лакомств.

Но каково человеку, когда на него кидают песок лопатой. Песок покрывает его все более толстым слоем, давит все тяжелее, мучения все усиливаются, но нельзя перевести дыхание, нельзя крикнуть или даже шевельнуться.

— Как они визжали, когда мы поднимали на штыках их курчавых щенят, — продолжает Вилюм.

— Ну, ходи, ходи, расскажешь потом, — нетерпеливо прервал его Леопольд Мигла.

— Я бью своей блицмейдел, — хрипел Вилюм в ответ. — Ну, ей-богу, было на что посмотреть, когда мы их гнали к яме. Понимаешь, один старый раввин с седыми пейсами грохнулся наземь. Не может идти. Я как перекрестил его прикладом по спине, сразу воскрес, словно спаситель в пасху.

— Недаром говорят — бежит, как жид от креста, — съязвил Леопольд.

— Ни черта не бегут, — осклабился его младший брат Готфрид. — В таком случае вот господин пастор давно бы крестным знамением выкурил их из Латвии.

— Что же я мог поделать, — сказал Гребер, внимательно глядя в свои карты. — Сам Ульманис посылал сыну Дубина приветственную телеграмму по случаю его свадьбы.

— Ульманис в отношении евреев был мямля, вот кто, — вспылил Леопольд, — Если бы нашему Густу Целминю дали власть, то он вместе с Дависом за несколько дней очистил бы Латвию. «Юденфрай!»[6] — вот что было написано на всех пограничных столбах.

— Ты не дергай Ульманиса за бороду! — запротестовал Вилюм. — Этот человек знал, что делал!

— У него и борода-то вовсе не росла, — заметил Гребер, двусмысленно ухмыльнувшись.

— Пусть у него борода и не росла, но интересы своих крестьян он умел защищать, — кричал Вилюм, багровея. — Кто придумал приплаты за масло? Ульманис! Кто сказал, что землевладелец первый человек в государстве, что все остальные должны ему сапоги чистить? Ульманис!

— Что есть, то есть, а чего нет, того нет[7], — вставил Арнис Заринь, пытаясь блеснуть остроумием.

— Молчи, свинья, когда рогатая скотина говорит! — ткнул ему Вилюм под нос кулак. — Ты еще во весь рост под столом ходил, когда Ульманис уже Латвию основал!

— И жидам продал, — бросил Леопольд. — Густ Целминь, тот бы…

— Густ Целминь, Густ Целминь! — передразнил Вилюм. — Густ Целминь содрал бы с крестьян девять шкур, а потом бросил бы в пасть своим фабрикантам и торгашам. Ульманис знал, кому следует отдать предпочтение. И скажи, чего тебе не хватало? Блинами свиней кормил!

Поднялся такой гам, что у Янсона закололо в ушах. Встав со своего ложа, он, как пьяный, шаря по стене руками, поплелся к дверям.

Пошатываясь, вышел из землянки и жадно вдохнул холодный