В гору - Анна Оттовна Саксе

Густ Дудум тоже передумал всяко. У немцев он не состоял ни на какой службе, в айзсарги не пошел только потому, что ими руководил Вилюм Саркалис. С Вилюмом у него были свои счеты еще с давних времен. Когда-то оба они были страстными охотниками. Однажды Густ выгнал из своего леса козулю, долго преследовал ее на земле соседей, наконец подранил ее в лесу Саркалиса. Но когда он хотел взять добычу, кто-то выстрелил из кустов и попал ему в ногу. Пуля перебила сухожилие, и Густ на всю жизнь остался хромым. Не было сомнений, что стрелял Вилюм, но Дудум не посмел никому ни сказать, ни пожаловаться, так как охотился в запрещенное время, да еще на чужой земле.

Итак, Густа никто не мог обвинить в активной поддержке немцев, и за неприкосновенность тридцати гектаров ему не надо было беспокоиться. Но до сих пор он владел пятьюдесятью. Десять из них можно было переписать на Эмму, но как сохранить еще десять — этого он не мог придумать. Он предложил Зентиной матери, но та отказалась. Что они, две женщины, станут делать с землей. Но он и не допускал мысли, чтобы Зента надрывалась на тяжелой работе. Землю он бы обрабатывал, как и до сих пор. Эмма ухаживала бы за скотиной, а на полевые работы нанял бы людей. Мать Зенты, если бы захотела, могла бы помогать по дому. А если бы Зента жила с ним под одной крышей, то со временем привязалась бы к нему. Он ведь еще не так стар, да и не так уж некрасив. Нередко молодые девушки выходили и за более пожилых мужчин. Мысли эти были столь соблазнительными, что кончики его светлых усов задирались кверху. Но он сейчас же одергивал себя: ведь это лишь мечта, ни: Зента, ни ее мать пока — он не мог допустить, что это окончательно, — к нему не придут, и надо подумать, нельзя ли каким-нибудь иным способом сохранить этот излишек земли. Ни за что нельзя было выпустить из своих рук хотя бы один гектар, ему казалось, что это уменьшит его достоинство в глазах Зенты. Он ничего, не мог придумать — и концы его усов опускались вниз. Отдать часть земли этим голодранцам, каким-то батракам или пастухам? Нет, будь что будет — уж лучше вслед за Янсоном уйти в лес. Но что он, хромой, станет делать в лесу, Густ не думал, да и вообще это не было серьезным намерением, а только хвастливой угрозой, которой, как он и сам чувствовал, никого нельзя запугать. Он сознавал, что никуда не уйдет. Хотя он и раньше ненавидел большевиков, да и теперь не примирился с ними, все же с тех пор, как Зента поступила на службу, эта ненависть начала затихать. По крайней мере, он больше не ругал их, как вначале, потому что тогда ему, волей-неволей, надо было прийти к выводу: а как же с Зентой, тогда надо ругать и ее?

Сколько раз он давал себе слово не обращать на нее внимания, притвориться холодным и равнодушным. Если подумать: что она из себя представляет — ничтожная девчонка, дочь мелкого ремесленника. В свое время он мог жениться на любой хозяйской дочке, получить в приданое усадьбу не хуже господского имения. Но тогда ему казалось, что, женившись, он лишится свободы, молодости, должен будет отказаться от кутежей с друзьями и женщинами в городе, куда он ездил осенью, если удачно продавал пшеницу, свиней или яблоки. Жена и дети казались ему бременем, с которым можно примириться позже, когда в жизни ничего более привлекательного уже не будет. Теперь, думая о детях, он ежился. Не потому, что смотрел на них по-прежнему, как в молодости. Нет — он охотно нянчил бы младенцев, подаренных ему Зентой. Но Густ вспоминал, что у него уже были дети, которые вместе со своими матерями, бывшими его батрачками, скитались по свету.

Все это так. Было да сплыло. Что же делать теперь? От своих надежд и мечтаний о Зенте он не в силах отказаться. Это он знал — куда бы ни пошел, что бы ни делал, перед его глазами стоял образ Зенты, молодой, светлый, радостный. И он не мог отогнать соблазнительной мысли, что когда-нибудь Зента будет улыбаться только ему, он сможет ее обнимать и называть своей женой. Но для того чтобы это сбылось, чтобы он смог обеспечить Зенте беззаботную жизнь и надолго сохранить ее молодой и красивой, он не смеет ничего терять из своих достатков. Что работа и заботы преждевременно съедают женщину, это он видел на примере своей сестры Эммы, которая в тридцать пять лет уже походила на старуху. Конечно, она сама была виновата. Словно дурная, она сразу же после конфирмации убежала к батраку Сиетниеку. Не помогли ни слезы матери, ни угрозы отца лишить наследства. Отец не уступил — и дом, и имущество отдал Густу. Прижив с Эммой троих детей, Сиетниек умер. Старшего сына Эммы, ходившего у хозяев в пастухах, убила лошадь. После смерти родителей, Эмма вместе с меньшими детьми перешла к брату вести хозяйство, дети пасли у него скот. Жалованья он ей не платил — она и так должна считать себя счастливой, что нашла постоянное место, где можно приклонить голову и не скитаться с детьми из дома в дом. Поэтому можно смело передать Эмме часть земли, своего хозяйства она заводить не станет: где же ей взять деньги на постройку дома, где взять лошадь, корову, плуг?

С нею все уладилось бы, но еще десять гектаров, куда их денешь? Если бы Калинка не втерся в комиссию по распределению земли, как-нибудь обошлось бы. Ни Ян Приеде, ни Лауск понятия не имеют, сколько у него земли. Но Калинка знает, и именно он не даст Густу скрыть ни пяди. Живя по соседству, они издавна грызлись и судились и так возненавидели друг друга, что даже не здоровались. Всегда виноват, конечно, был Калинка. За все время он даже не удосужился сделать загон для своих коров. Они бродили по полям, по клеверу Густа, чуть ли не каждый день ему приходилось выгонять их из своих посевов. Пойти теперь просить Калинку? Нет, этого Густ не сделает, все равно, будь что будет.

В конце концов, как долго большевики будут здесь хозяйничать? Вернутся немцы, и