Самвел - Раффи

То был престрашный «пиликван» — гигантский крот, подкапывавшийся под крепости и замки. С трех сторон цитадель была защищена отвесными скалами, и лишь с одной стороны ее утесистый бок был несколько пологим. Здесь крепость охраняли толстые стены и башни.

Взобравшись на террасу, где возвышалась первая стена, чудовище подняло свою страшную голову и прислонилось к стене, как к мягкой подушке. Внутри его скрывалось множество людей, вооруженных кирками, заступами и молотами. Они начали подкапывать фундамент стены. Лишь огонь мог спасти крепость от этого гигантского крота. Сразу полетели огненные мячи, но чудовище оставалось невредимым. Его дощатые стены были покрыты толстым слоем мокрого войлока. Падая на него, огненные мячики шипели и гасли, оставляя в воздухе неприятный запах гари.

Скрытые в чудовище люди с большим рвением продолжали подкоп под толстым основанием крепостной стены. Уже открылась огромная брешь, но путь сквозь нее закрывала торчавшая за стеной скала. Длинные кирки и молотки тщетно долбили это новое препятствие. Тогда решили увеличить брешь, чтобы можно было обойти скалу.

Князь Ваган сверху смотрел на эту работу; на его холодном лице блуждала и грусть и презрительная усмешка.

«Дураки, — думал он, — что вы выиграете от того, что разрушите эту стену?»

Он был прав: за первой стеной находилась вторая, за ней третья, четвертая… вплоть до самой вершины, где стояла мощная крепость.

Но князя мучило другое: у горцев не было осадных машин, очевидно, они взяли «крота» из города, — значит, они уже полностью овладели городом? Где же Меружан? Где персидские войска, охранявшие город? Это обстоятельство очень беспокоило его. Если бы он потерял Меружана, то совсем погибла бы та идея, которая для него имела огромное значение и ради которой он пожертвовал всем…

В смятении находились и персы, охранявшие крепость. Они тоже прекрасно понимали, что город захвачен, что они одиноки на этой скале и осаждены бесчисленными врагами. Персидский воевода торопливо приблизился к князю и, задыхаясь, сказал:

— Опасность велика, князь!

— Вижу!

— Нам следует сдаться!

— Ни за что!

— Через несколько минут сюда ворвется дикая толпа!

— Это невозможно. Ты, значит, не знаешь устройства крепости!

— Если стены крепости защитят нас от внешних врагов, то каким образом мы сможем защищаться против внутреннего врага — голода и жажды! Держа нас в осаде, они доведут нас до голодной смерти.

— Тем лучше: умрете и избавитесь от позора.

— Зачем же напрасно умирать?

— Чтобы не запятнать знамени царя царей, чтобы не сказали, что персидские воины — трусы!

Военачальник замолчал, поклонился и вышел.

— Негодяи, — сказал ему вслед разгневанный князь, — вы храбры лишь тогда, когда враг бежит впереди вас!

То же самое происходило и внизу, в городе. Персы совершенно растерялись, когда горцы, выломав городские ворота, ворвались вовнутрь. Все старания Меружана ободрить войска ни к чему не приводили. После безнадежного сопротивления часть персов сдалась, а часть бежала через другие ворота.

Меружан остался один, покинутый горожанами и персами, на которых он возлагал большие надежды. Бросив тоскливый взгляд на горящий город, где так долго жили и царили его предки, он воспользовался общим смятением и с горстью телохранителей покинул город.

Утренняя мгла совсем рассеялась, отступая перед светом восходящего солнца. Багровый рассвет окрасил горизонт золотистым пурпуром. Еще немного — и первые лучи солнца, багровые, как кровь, брызнули на кровавые потоки, разлившиеся по земле.

Осаждающим удалось пробить настолько широкую брешь в первой стене, что миновав ее, они начали подкоп под вторую стену. Чудовище осталось вне стены; оно не могло своим огромным корпусом пройти через брешь. Со стороны цитадели сопротивления почти не было; персы думали только о том, как бы сдаться в плен, хотя и имели полную возможность защищаться. Князь Мамиконян хорошо понял, что на персов в случае опасности ему нечего рассчитывать, и потому предоставил им делать, что они хотят.

Между тем «камнеходы» с успехом пробирались наверх. Одному из них удалось доползти до ворот замка и вонзить в них острие своего кинжала.

— Откройте, — кричал он, — или тысячи кинжалов моих соратников вонзятся в ваши сердца!

Ворота раскрылись настежь. Наверху подали знак о сдаче в плен. А внизу ликовали горцы.

Рштуникский князь, окруженный вельможами, торжественно приблизился к подножию, крепости. Сверху немедленно спустился персидский воевода и, передав ему крепостные ключи, сказал:

— Крепость побежденного Меружана вручаю славнейшему победителю. Прими ключи, тер Рштуника. Твой покорный раб и вверенное мне крепостное войско — мы преклоняем головы перед твоим мечом и уповаем на твое милосердие.

Раздались многократные победные крики.

Князь Рштуника принял ключи и сказал:

— Ваши головы будут спасены, а ты и твоя крепостная стража полностью заслужите мою милость, если укажете, где томится княгиня Рштуника!

— Сейчас вам ее покажут! — раздался голос сверху, заглушенный общим шумом.

То был голос Вагана Мамиконяна. Он стоял один наверху и в бессильной злобе наблюдал за тем, что происходило вокруг. Убедившись в том, что крепость сдана, он обратился к своим людям и подал им какой-то таинственный знак, а сам удалился…

Вскоре на одной из западных башен цитадели повисло белое тело, которое сияло, как снег, в первых лучах солнца… Все взглянули туда и застыли от ужаса.

Не ужаснулся только князь Мамиконян. С грустью посмотрел он на безжизненный труп, отвернулся и, с трудом передвигая ноги, направился к северной стороне цитадели. Мир для него погрузился во мрак. Почти бессознательно он подошел к одной из комнат с железной дверью, выдолбленной в скале. Вынул из кармана маленький ключ и открыл дверь. Войдя, он запер за собой железную дверь. В углу комнаты на полу была квадратная плита, ничем не отличавшаяся от других. Он наступил на ее край, от нажима плита поднялась открылось узкое отверстие, ведущее в подземелье, через которое мог пройти лишь один человек. Обеими руками он оперся о края отверстия и опустился в подземелье. Плита за ним закрылась.

Это был подземный ход, служивший для бегства.

Почти в то же самое время, когда отец спускался в потайной ход, к большим воротам Вана подъехал его сын Самвел. Внимание молодого человека прежде всего привлекли два крылатых вишапа, стоявшие по обеим сторонам ворот. Эти замечательные творения искусства теперь были разбиты. Он вошел в ворота. Сожженный город все еще дымился в догоравшем пламени.

Взор Самвела приковался к башне. Покачивающееся белое тело сияло, как снег, в первых лучах солнца.

— Что это? — в ужасе воскликнул он.

— Это тело княгини Рштуника, — ответили ему.

— Кто ее повесил?

— Ваган Мамиконян!

— Каин!.. — воскликнул несчастный юноша, закрывая лицо руками. — Тот убил брата, а ты свою племянницу!

VI. Предатель на пороге своего дома

В главном соборе города Хадамакерта продолжалась литургия. Хотя день был не праздничный и не воскресный, церковь была полна народу.

Против алтаря в правом углу церкви возвышался закрытый придел, поддерживаемый четырьмя мраморными колоннами. Передняя стена придела представляла собой золоченую решетку, покрытую изнутри плотными шелковыми занавесями; внутренность придела была недоступна постороннему взору.

Пол был устлан дорогими коврами; в углу стояло богато украшенное сидение. Пожилая женщина, сообразно обрядам литургии, то делала поклоны и молилась, то вставала на колени и земно кланялась, то садилась и с глубоким волнением слушала молитвы. Она была воплощением религиозного благочестия.

Никогда еще ее религиозные чувства не были так пламенны, а мольбы проникнуты такими чувствами перед священным престолом, как сегодня. Она выглядела удрученной, будто находилась в горести, по печальному лицу молящейся текли обильные слезы.

Это была княгиня Васпуракана, мать Меружана Арцруни.

Придел, в котором уединилась княгиня, был фамильной молельней рода Арцруни. Соорудив кафедральный собор, они отвели эту молельню для княжеского дома.

Она встала, когда по окончании службы в молельню вошел священник, служивший обедню, и поднес ей просфору. Взяв просфору, она поцеловала руку священника. Теперь уже ее печальное лицо и кроткие глаза, которые выражали беспредельную доброту, смотрели более спокойно, вызывали почтительное отношение. Она сочетала в себе благородные черты аристократки с благочестием христианки.

— Как здоровье твоей дочери, батюшка? — спросила она. — Мне говорили, что она очень больна.