Разожги мой огонь - Татьяна Май

Веста только головой покачала. Видел, как улыбка печальная губы тронула.

— Огонь тайны хранит надежнее самого крепкого сундука, — произнесла загадочное, что Редрик не понял. — Мы на тебя зла не держим. Что было — быльем поросло. Все свидимся однажды в Солнечных Лугах. А сейчас, — сделала к нему шаг, коснулась легкой рукой головы Редрика, — возвращайся. И себя прости. Прости, Редрик. Без того не сможешь дальше.

— Да как же я могу себя простить, Веста? — воззвал к ней. — Я ведь чудовище.

— Разве чудовище стало бы прощения искать? — сказала ласково, а глаза так и лучились, словно само небо в них отражалось. Сразу другие глаза припомнил — мятежные, бесстрашные, вызов ему бросавшие.

— Прости меня, Веста. За все.

Так долго сидела без движения, что тело ломить начало. Хотела за свежей водой сходить, но, стоило пошевелиться, сомкнул Редрик пальцы на запястье, не давая с места сдвинуться.

— Прости меня, Веста. За все.

Так и не узнала, за что Редрик прощения просит. Бормотал невнятное, ни слова не удалось разобрать, а просьбу о прощении так ясно произнес, что подумала было — очнулся. Но сразу почти поняла — ошиблась, когда увидела, как глаза под веками беспокойно бегают.

Прикусила губу, раздумывая. Может статься, возненавидит меня, ежели выживет да все припомнит. Но что могла ему ответить сейчас, когда Старуха-Смерть своими костлявыми пальцами к нему тянется и скалится беззубым ртом?

Вздохнула, положила сверху вторую руку, заключая его ладонь в оковы.

— Прощаю, Редрик. Булочная, это ведь не так и важно, — заговорила, подумав, что, ежели Старуха-Смерть в изголовье лежака ждет, то самое время хозяину вулкана прощение дать. С Торвином опоздала, тот тихо ушел. Вздохнул — и не стало его. Ни жреца не успела позвать, ни прощения попросить за то, что род его оборвался.

— Лисса…

— Тш-ш-ш, я здесь. Здесь. — Обтерла его потное лицо тряпицей. — Булочная, это ведь не так и важно, — повторила, — воспоминания больше-то важны. Вот и держат они меня, не дают дальше двигаться. Прямо как тебя могила Весты. Память о ней.

С губ Редрика стон сорвался. Положила ему на лоб ладонь, и он затих.

— В булочной я ведь не только пироги пекла, там и очаг мой был. Родной очаг, у которого с мужем грелась, с подругами сиживала, собиралась с теми, кто сердцу дорог. Понимаешь, Редрик?..

Хозяин вулкана будто и впрямь прислушиваться стал — затих, перестал метаться, только дышал тяжело, хрипло, словно бежал куда. Окунула тряпицу в отвар, отжала, положила ему на лоб.

— Всем очаг нужен, Редрик. Ты вот свой здесь обрел, в горе этой. Да только думается мне, что не шибко ты тут счастлив. Та, которую хозяйкой видеть желал, под камнем могильным лежит. И рожден ты был не для того, чтоб в горе этой в одиночку дни коротать. И хоть и жарко тут, да все одно тепла нет… — осеклась и пальцы к губам прижала. Хотела ведь сказать, что не важна для меня булочная, а заместо того принялась хозяину вулкана о его жизни выговаривать. — Я что сказать хочу: я тебя, Редрик, прощаю. И ты меня прости за то, что твой очаг, — обвела кузню взглядом, — разрушила. Не хотела я… Да только так обидно мне стало, ведь воспоминаний у меня о прошлой жизни больше нет… Одного мне жалко — одеяльце в том огне погибло. Единственная вещица, что с родителями меня связывала. В том одеяльце меня в сиротский дом принесли, а одна из нянюшек его сохранила. Она еще бывало говаривала, что на нем кружево тонкое, словно паутинка, да вышивка серебряной нитью… Выходит, матушка моя не безродная была, из семьи хорошей… Хотелось мне так думать. Я одеяльце то берегла… Я ведь его хотела с собой взять, когда к тебе невестой шла, да в суматохе позабыла. А когда булочную в огне увидела… — сглотнула с трудом и сама не заметила, как щекам мокро стало, а хозяин вулкана, в бреду мечущийся, перед глазами расплылся. — Теперь уж все это неважно. Прощаю тебя, Редрик.

— Прощаю тебя, Редрик.

Отошла Веста чуть в сторону, а позади нее Редрик с удивлением колыбель приметил. Резную, с пологом из белого кружевного шелка и таким же одеяльцем внутри.

— Ей защита нужна, Редрик. Возвращайся. На тебя ее оставляем.

— Кого? — нахмурил брови.

— Защити наше дитя. Тогда и мир в собственном сердце обретешь.

Путалось все в мыслях, с трудом уже разбирал слова Весты и хозяина вулкана прежнего. Только и слышал, как то он, то она повторяли:

— Защити. Защити. Защити.

Схватился за голову. А тут еще метку зажгло с такой силой, что едва не взвыл.

— Как⁈ — выкрикнул, только чтоб голоса в голове звучавшие заглушить. Взглянул едва ль не с мольбой на того, чье место в горе проклятой занял, но за хозяина вулкана другой голос отозвался.

— Редрик… — звала его Лисса. — Редрик, где же ты?

В один миг вскочил с колен, обернулся, силясь понять, откуда зов идет.

— Лисса! — позвал, не узнавая собственный голос.

— Редрик…

Понесся на зов ее, оставляя позади поле и Весту. Когда про последнюю вспомнил, ту, которую столько лет оплакивал, сердце в груди колыхнулось, ударило под ребра, но не болью и глухой тоской отозвалось, как раньше, а светлой грустью. Запнулся, сбился с шага, обернулся, но никого уж в поле не было. Только яблони ветвями легко шевелили.

Знал, что не любила его Веста той любовью, какой он ее любил. Но признаться в том за столько лет самому себе не смог. А сейчас так легко это принял, что и дышать легче стало. Еще и одиночество проклятое виновато. Из-за него облик Весты почти священным в памяти оставался.

Знал, что больше оплакивать ее не