Век перевода. Выпуск первый (2005) - Евгений Витковский

АТТИЛА ЙОЖЕФ (1905–1937)

ОДА

Сел у скалы, на слепящем сколе.Юным, южным,чуть повеяло летним ветром,будто добрым ужином.Приучаю сердце — наверно,не так уж трудно —к тишине; приманиваю мотивнепрошедшего, уронивголову, руку.

Вглядываюсь в гриву гор,и каждый лист, скол,блик — отсветом твоих скул.Вижу, на целом светени души; тропка, ветерюбку твою вздул.

Вижу, как в путанице ломкихтонких веток выбился локон,как дрогнули груди, мягко-мягко,и снова, снова всё сначала,и Синва-речка по камешкам,круглым, белым зажурчаласмехом на зубах русалочьих.

Люблю, о, до чего люблю ятебя, сумевшую звучатьзаставить лгущую впустуюсердца глубинную печальи твердь земную.Тебя, что в тишь самим собой взбешеннымпотоком прочь от меня бежишь, а яреву и рвусь с вершин своих по склонам,вблизи тебя, такой далекой, бьюоб землю и об небо, как люблютебя, родная мачеха моя!

Люблю тебя, как ребенок маму,как глубь свою молчаливые ямы,как любят свет безлюдные храмы,как огонь — душа и как покой — тело!Люблю, как смертные жизни рады,любят, покуда не отлетела.

Каждое движенье, улыбку, слововбираю, как земля упавший предмет.Как кислотой в металл, в основудуши втравливаю снова и сновавсе изгибы очертанья родного,и нет в ней сущего, где тебя нет.Минуты со стрекотом мчатся, минуют,а ты в ушах притаилась немо,одна звезда сменяет другую,а ты в глазах стоишь и застишь небо.Стынет во рту, как в пещере тишь,вкус твой, чуть-чуть вея,а на чашке рука белеет,и видно жилки-трещинки,пока глядишь.

Что же тогда за материя сам я,раз взгляд твой резцом ее формует?Какая душа, какое пламя,неописуемое словамичудо, раз, сквозь ничто-туман бросаясь,по склонам плоти твоей брожу я?

Раз, как глагол в просветленный разум,в тайны твои проникаю разом!..

Где крови кругами, в немолчной дрожикуст розы вновь и вновьтрепещет, чтоб на нежной кожещеки твоей распуститься в любовь,плоду ее колыбель готовя.Где желудка почва простаячутко сплетает и расплетаетнити и узелки по краю,соков узорами растекаясь,корни и крону легких питая,чтоб гимн себе своими устамишептала листва густая.

Где радостно по туннелям вечнымпреображается и хлопочетжизнь-материя трактом кишечным,шлаки купая в гейзерах почек!Где холмы вздымаются сами,

звезды вздрагивают и угасаютгде шахты к небу провалы щерятнесчетные копошатся зверимошкараи ветра,где жестокость беспечна, добра,солнце светит кромешной мгле,не познавшей себя земле,вечности до утра.

Спекшимися от крикасгустками кровислово за словомпадает пред тобою.Суть — заика,лишь закону не прекословит.Всё. Поздно: потроха, что заново ихдень ото дня выдыхают в стих,к немоте готовы.

И всё же, и всё же —к тебе, в миллионах отысканной,взывают еще, к единственной:о живое ложе,зыбка, могила, мира дороже,прими такого!..

(Светает; о, как высока высь!Тьма света — не пережечь его.Как больно глазам, куда ни ткнись.Видать, погиб, делать нечего.Всё. Откуда-то сверху сердцебьет, мечется.)

(Мчится поезд, ворожит на ходу:может, я тебя сегодня найду,может, схлынет разом краска с лица,может, кликнешь тихонько с крыльца:

Я воды согрела, полью тебе!На, утрись скорей, вот рушник тебе!Сядь, поешь, я мяса сварила!Ляг, я нам вдвоем постелила!)

ДЕЖЕ КОСТОЛАНИ (1885–1936)

НОЧАМИ, ПОКА ТЫ СПИШЬ

Ночами я пугаюсь, вдруг поймавтвое дыханье: что ж люблю я так?Вот этот жалкий поршень, автоклав,прерывисто сопящий пшик, пустяк?Прислушиваюсь, как ворует жизньживой паровичок — из ничего.Да что ж со мною станет, окажись,что Бог, играя, выронил его?Случайность, непонятный механизмв скорлупке глупой — жизнь моя сама;замедли ход, рвани ли, захлебнись —в Дунае утоплюсь, сойду с ума.На что же я надеялся, дурак?Картежник-мот и тот в сто раз умнейили беглец с сокровищем своим,доверившийся прихоти морей.То на колени плюхнусь, то вскочу,то жар, то дрожь берет, и я тревожно,как трус последний, жалобно шепчу:«О, осторожно»…

Сергей Шоргин {38}

ДЖОРДЖ ПИЛ (1558?-1597?)

***

Посеребрился локон золотой;О время, ты спешишь неумолимо,Борьба с тобой останется тщетой,И молодость, увы, проходит мимо.Цветок красы не расцветает вновь;Не вянут корни — вера, долг, любовь.

В жилище пчел преображен шелом,Молитва стала участью солдата,И слышится торжественный псаломВзамен сонетов, певшихся когда-то.О, дал Господь безгрешные сердцаТем, кто попал в деревню из дворца!

Простых людей из ближнего селаОн учит в скромной комнате своей:Кто королеву любит — тем хвала,Проклятье тем, кто зла желает ей.Богиня, не препятствуй сей мольбе:Он был твой рыцарь и служил тебе.

РЕДЬЯРД КИПЛИНГ (1865–1936)

ТОМЛИНСОН

Вчера Томлинсон на Беркли-сквер скончался в своем дому,И сразу же Призрак, посланник небес, на дом явился к нему,За волосы с койки его поднял и потащил в руке,В долину, где Млечный Путь шумит, как перекат в реке;Потом еще дальше, где этот шум затих и умер вдали;И вот к Воротам, где Петр звенит ключами, они пришли.«Восстань! — велю тебе, Томлинсон», — так Петр с ним заговорил, —И нам расскажи о добрых делах, что делал, пока ты жил.Какое добро на далекой Земле свершил ты, о жалкий гость?"И побелела пришельца душа, словно нагая кость.«Был друг дорогой, — он сказал — у меня, советчик и пастырь мой,Он дал бы ответ за меня сейчас, когда бы здесь был со мной».«Что в жизни земной был приятель с тобой — запишут тебе в доход,Но этот барьер — не Беркли-сквер, ты ждешь у Райских ворот;И если друг твой прибудет сюда — не даст за тебя ответ;У нас для всех — одиночный забег, а парных забегов нет».И огляделся вокруг Томлинсон, но толку с того — ни шиша;Смеялась нагая звезда над ним, нагою была душа,И ветер, что выл среди Светил, его, будто нож, терзал,И так о добрых своих делах у Врат Томлинсон рассказал:«Об этом я слышал, а то — прочел, а это — сам размышлялО том, что думал кто-то про то, что русский князь написал».Скопилась стайка душ-голубков, поскольку проход закрыт;И Петр ключами устало тряхнул, он был уже очень сердит.«Ты слышал, ты думал и ты читал — вот все, что сказал ты нам,Но именем тела, что ты имел, ответь — что ж ты делал сам?»Взглянул Томлинсон назад и вперед, но не было пользы с того;Была темнота за его спиной, Врата — пред глазами его.«О, это я понял, а то — угадал, об этом — слыхал разговор,А это писали о том, кто писал о парне с норвежских гор».«Ты понял, ты слышал, — ну ладно… Но ты стучишься в Райскую Дверь;И мало здесь места средь этих звезд пустой болтовне, поверь!Нет, в рай не войдет, кто слово крадет у друга, попа, родни,И кем напрокат поступок был взят, — сюда не войдут они.Твоё место в огне, твой путь — к Сатане, тобою займется он;И… пусть та из вер, что ты взял с Беркли-сквер, тебя да хранит, Томлинсон!»

За волосы Призрак его потащил, чтоб, солнца минуя, пастьТуда, где пояс Погибших Звезд венчает Адскую Пасть,Где звезды одни от злобы красны, другие — белы от бед,А третьи — черны от жгучих грехов, их умер навеки свет,И если с пути они смогут сойти, — того не заметим мы:Горят их огни иль погасли они — не видно средь Внешней Тьмы.А ветер, что выл среди Светил, его насквозь пронизал,И к адским печам он рвался сам — он в пекле тепла искал.Но там, где вползают грешники в ад, сам Дьявол сидел у Ворот,Он душу спешившую крепко схватил и перекрыл проход.Сказал он: «Не знаешь ты, верно, цены на уголь, что должен я жечь,Поэтому нагло, меня не спросив, ты лезешь в адскую печь.Я все-таки детям Адама — родня, так что ж ты плюешь на родство?Я с Богом боролся за племя твое со дня сотворенья его.Присядь, будь любезен, сюда на шлак», — так Дьявол ему говорил, —«И нам расскажи о дурных делах, что делал, пока ты жил».И посмотрел Томлинсон наверх, и там, где спасенья нет,Увидел звезду, что от пыток в аду сочила кровавый свет;Тогда он вниз посмотрел, и там, вблизи мирового Дна,Увидел звезду, что от пыток в аду была, словно смерть, бледна.Сказал он: «Красоткой я был соблазнен, грешили мы с ней вдвоем,Она б рассказала, будь она здесь, об этом грехе моем».«Что в жизни земной был грешок за тобой, — запишут тебе в доход,Но этот барьер — не Беркли-сквер, ты ждешь у Адских ворот;И если подруга здесь будет твоя — тебе в том выгоды нет;За грех двоих здесь каждый из них несет в одиночку ответ!»И ветер, что выл среди Светил, его, будто нож, терзал,И так о дурных своих делах у Врат Томлинсон рассказал:«Раз высмеял там любовь к Небесам, два раза — могильную пасть,А трижды — чтоб храбрым считали меня — я Бога высмеял всласть».А Дьявол душу в костре раскопал и дал есть остыть чуток:«На дурня безмозглого переводить не стану я свой уголёк!Ничтожнейший грех — дурацкий твой смех, которым хвалишься ты;Нет смысла моих джентльменов будить, что по-трое спят у плиты».Взглянул Томлинсон вперед и назад, но пользы не высмотрел он:Страшась пустоты, толпился вокруг бездомных Душ легион.«Ну… это я слышал, — сказал Томлинсон, — об этом был общий шум,А в книге бельгийской я много прочел француза покойного дум».«Читал ты, слыхал ты… Ну ладно! И что ж? А ну, отвечай скорей:Грешил ли хоть раз из-за жадности глаз иль зова плоти твоей?»«Пусти же меня!» — закричал Томлинсон, решетку тряся что есть сил, —«Мне кажется, как-то с чужою женой я смертный грех совершил».А Дьявол, огонь раздувая в печи, смеялся из-за Ворот:«Ты грех этот тоже прочел, скажи?» — «Так точно!» — ответил тот.Тут Дьявол дунул на ногти — и вмиг к нему бесенята бегут.«Содрать шелуху с того, кто стоит под видом мужчины тут!Просеять его сквозь звезд решето! Найти его цену тотчас!К упадку пришли вы, люди Земли, коль это — один из вас».На мелких чертях — ни брюк, ни рубах; их — голых — пламя страшит;И горе у всех — что крупный-то грех из мелких никто не свершит.Они по углю, крича: «У-лю-лю!», гнали отрепья душиИ рылись в ней так, как в вороньем гнезде роются малыши.Вернувшись назад, как дети с игры, с игрушкой, разорванной сплошь,Они говорили: «В нем нету души, и делась куда — не поймешь.Внутри у него — так много всего: душ краденых, слов чужих,И книг, и газет, и только лишь нет его паршивой души.Пытали его и терзали его когтями до самой кости,И когти не лгут — клянемся, что тут его души не найти!»И Дьявол голову свесил на грудь, не в силах печаль унять:«Я все-таки детям Адама — родня; ну как мне его прогнать?Пусть наш уголок далек и глубок, но если в нашем огнеЯ дам ему место — джентльмены мои в лицо рассмеются мне,Хозяином глупым меня назовут и скажут: 'Не ад, а бардак!'.Нет смысла моих джентльменов сердить, ведь гость — и вправду дурак».Пыталась к огню прикоснуться душа, а Дьявол глядел на нее,И жалость терзала его, но он берег реноме свое.«Проход тебе дам, трать уголь к чертям, ступай к вертелам, вперед! —Коль душу придумал украсть ты сам». — «Так точно!» — ответил тот.И Дьявол вздохнул облегченно: «Ну что ж… Душа у него, как блоха,Но сердце спокойно мое теперь — там найден росток греха.Сей видя росток, я бы не был жесток, будь вправду я всех сильней,Но знай, что внутри — иные цари, и власть их — выше моей.Проклятые есть там Заумь и Спесь — и шлюха, и пастырь для всех;Я б сам не хотел ходить в их предел — в тот особый пыточный цех.Не дух ты, не гном, не книга, не зверь, — тебя никак не назвать;Что ж, ради спасения чести людей — ступай, воплотись опять.Я все-таки детям Адама — родня; не жди от меня вреда;Но лучших — смотри! — грешков набери, когда вернешься сюда.Вот черные ждут тебя жеребцы, чтоб отвезти домой;Не мешкай же, чтоб успеть, пока гроб не закопали твой!Вернись на Землю, открой глаза и детям Адама скажи,Поведай людям ты слово мое, покуда ты снова жив,Что за грех двоих здесь каждый из них несет в одиночку ответ,И … пусть сбережет там Бог тебя — тот, что взял ты из книг и газет!»

РОБЕРТ УИЛЬЯМ СЕРВИС (1874–1958)