Исторические рассказы и анекдоты из жизни Русских Государей и замечательных людей XVIII–XIX столетий - Ирина Судникова

— Я доселе не торговал ни правдой, ни совестью! — гордо отрезал Мордвинов.

— Ваше сиятельство! Кому неизвестна неподкупность ваша и Сперанского? Неужели вы нас считаете столь низкими и презренными, что мы смеем просить вас продавать и покупать неоцененные сокровища вашей души? Мы предлагаем вам двести тысяч рублей единственно за то, чтобы вы молчали в Государственном совете, а на эту сумму вы можете много оказать благодеяний и сделать добра.

— Так двести тысяч рублей за то только, чтобы я молчал? — переспросил Мордвинов. — Так ли я вас понял?

— Совершенно верно, исключительно только за молчание, и никакой тут кривды не должно быть с вашей стороны.

— Если так, давайте деньги; во все заседание Государственного совета по вопросу, вас интересующему, не выскажу ни одного слова ни в вашу пользу, ни против вас.

— Шутить изволите, ваше сиятельство? — с чувством подобострастия говорили представители кагала.

— Какие тут шутки! Обещаю верно и даю вам честное слово, что поступлю, как сказал.

Весьма быстро и точно рассчитались евреи с Мордвиновым и в восторге отправились домой, считая заранее выигранным свое дело. Собрался в заседание в полном составе Государственный совет, и прибыл сам Император Николай Павлович. Начались рассуждения по вопросу о натуральной воинской повинности евреев. Большинство членов наперерыв один за другим стали доказывать с сильным одушевлением и жаром, какой громадный вред для военной русской дисциплины произойдет от привлечения евреев на службу в солдаты. Мордвинов внимательно слушает и упорно молчит.

Еще сильнее разгораются прения и споры и опять-таки сводятся в пользу евреев. Мордвинов сидит по-прежнему — ни возражения, ни слова. Точно вопрос спорный совсем его не касается. Император не раз упорно посматривал на него, вызывая на разговор и опровержения высказанных мнений членов Совета; граф стал уклоняться от взглядов Государя и посматривал в сторону. Наконец Николай Павлович прямо и резко заметил Мордвинову:

— Ты главным образом настаивал, чтобы евреи несли рекрутские повинности натурой, теперь решается вопрос такой важный, ты слышишь; многие не согласны на это и говорят: произойдет вред от приведения в исполнение этой меры. Что же ты ничего не говоришь?

— Не могу, Ваше Императорское Величество!

— Как «не могу?» — удивился Государь. — Что это значит?

— Я дал честное слово не говорить и обязан сдержать его.

Еще больше изумился Государь и забросал графа вопросами:

«Кому дал слово? Почему?» и т. д. Мордвинов отвечал:

— Чтобы я молчал по еврейскому вопросу в Государственном совете, мне дали большие деньги.

Он достал из портфеля двести тысяч рублей и передал Государю.

— Тут ровно двести тысяч, — продолжал Мордвинов. — если мне евреи за одно молчание дали такую почтенную сумму, то сколько же получили те члены совета, которые с великим красноречием ораторствовали в защиту еврейских льгот?

Государь захохотал, приказал двести тысяч рублей обратить в инвалидный капитал и закрыть заседание совета. (1)

В один прекрасный день, когда Паскевич, находясь в Тифлисе, был чем-то очень возмущен, нужно было поднести к подписи его несколько бумаг весьма экстренного содержания. В канцелярии думали-гадали, что делать, и порешили просить чиновника по особым поручениям Пилипенко, чтобы он взял на себя труд доложить бумаги графу. Пилипенко, хохол в полном смысле, громадного роста и с обычным малороссийским акцентом, хотя пользовался доверием графа, но, зная настроение его, уклонялся, утверждая, что он не подпишет, наконец после настоятельных убеждений взял бумаги и отправился. Войдя в кабинет с бумагами под мышкой и видя, что граф весьма раздражен, он остановился у самых дверей кабинета с целью в крайнем случае дать тягу или, как говорится, стрекача на попятный двор.

— Что тебе надо? — гневно закричал на него Паскевич.

— Бумагы к подпысаныю и прынис, ваше сиятельство, — выговорил Пилипенко.

Мгновенно подбежал к нему граф, выхватил у него из-под мышки бумаги, начал раскидывать их по полу, топча ногами и приговаривая:

— Вот тебе бумаги, вот тебе бумаги — понимаешь?

— Понимать-то понимаю, як то не понять, — отвечал Пилипенко громко, с невозмутимым спокойствием и раздвинув на обе стороны свои длинные руки. — А хиба ж я неправду казав, що не пидпыше, так ни — иды, Пилипейку, у тебе, дескать, пидпыше, — и не пидпысав, таще и пораскидав!

Эти простые слова как бы магически подействовали на Паскевича. Он вдруг остыл и сказал уже мягко, без раздражения:

— Вот ты и солгал, что не подпишу, — давай их сюда!

Пилипенко поспешно собрал бумаги с полу, положил на стол, и Паскевич подписал все, не читая ничего. (1)

Граф Дмитрий Гаврилович Бибиков в 1840-х годах был киевским генерал-губернатором, пользовался большою популярностью и оставил по себе немало характерных анекдотов.

Бибиков терпеть не мог неразборчивых подписей на официальных бумагах. «Душа человека сказывается в подписи», — говаривал он и, подписываясь сам четко, требовал того же от своих подчиненных и преследовал их нещадно за «крючкотворство».

Однажды Бибикову доложили какой-то рапорт одного из исправников края. Вместо подписи исправника виднелся какой-то чрезвычайно художественный крючок.

Бибиков нахмурился.

— Послать жандарма привезти немедленно исправника (такого-то) уезда, — приказал он правителю канцелярии.

— Слушаю, ваше превосходительство.

Жандарм летит в отдаленный уезд Подольской губернии, куда-то на границу Австрии. Исправник чуть не упал в обморок. Прощается навеки с семьей, плачет. Жандарм сажает его в кибитку и скачет в Киев.

На третий день приехали в Киев и — прямо к генерал-губернаторскому дому. Докладывают Бибикову, тот приказывает ввести исправника. Несчастный входит еле жив. Бибиков подзывает его к столу и показывает ему его рапорт:

— Это ваша подпись?

— Так точно, ваше высокопревосходительство. — едва в силах выговорил исправник.

— А как ее прочесть? — громовым голосом спрашивает Бибиков.

— Исправник Сидоренко… — шепчет, стуча зубами, исправник.

— А! Сидоренко? Очень хорошо теперь понимаю… а то я не мог разобрать… Ну и прекрасно, теперь все в порядке, можете ехать домой.

С тех пор не только этот Сидоренко, но и все другие сидоренки, шельменки и перепенденки отчетливо выгравировывали свои подписи на официальных бумагах… (6)

Знаменитый мореплаватель адмирал Иван Федорович Крузенштерн приехал в школу гардемаринов в экзаменационный день. Захотел он самолично проверить знания великовозрастных учеников и вызывает по алфавиту наудачу какого-то рослого и здорового детину, который чрезвычайно смело и развязно полез за билетом.

На билете значилось: «Лютер и реформация в Германии». Крузенштерн приготовился слушать. Гардемарин откашлянулся, по привычке оправился и, встав в непринужденную позу, начал:

— Лютер был немец…

После небольшой паузы Иван Федорович его спрашивает:

— Ну и что же из этого?

— Хотя он был и немец, но умный человек…

Крузенштерн моментально вспылил и крикнул:

— А ты хотя и русский, но большой дурак!.. (6)

Прослужив долгие годы в Дагестане, где командовал нашими войсками, генерал Лазарев отлично знал страну, ее обычаи, нравы и приемы обращения с ее населением.

В Дагестане стояло несколько отдельных ханств, и в том числе кумыкское, в котором расположена была часть войск, находившихся под начальством Лазарева.

Приехал он к месту назначения и послал сказать к хану, что он желает ему представиться.

Тот отвечал приглашением.

Входит Лазарев к нему со штабною свитою, глядит: сидит с поджатыми ногами хан на ковре, из кальяна синий дым тянет, не шевелится, будто и не заметил вошедших.

Передернуло русского офицера. Он сделал несколько шагов вперед и стал перед самым лицом кумыкского владыки.

Тот повел на него глазами и чуть-чуть мотнул головою в знак поклона.

Лазарев, не говоря худого слова, запустил руку за ворот сидевшего, поднял его одним взмахом на ноги и, вытянув в рост, сказал ему:

— Ты здесь хоть и хан, а я моему государю подполковник, и ты его подданный. Так принимай меня так, как подобает рангу, возложенному на меня и твоим и моим повелителем.

И надменный хан обратился тотчас в любезнейшего хозяина на все время пребывания Лазарева со своим отрядом в его владениях. (6)

Митрополит Киевский Филарет (Амфитеатров) говорил однажды проповедь во время обедни. Бывший тогда генерал-губернатором Д. Г. Бибиков позволил себе в это время разговаривать с каким-то генералом. Филарет, обернувшись к нему, сказал: «Или вы говорите, а я вас буду слушать, или вы молчите, я буду говорить». Затем он продолжал прерванное поучение. (1)