Сосуд и зеркало. Развитие эмоционального ресурса личности в психотерапии - Евгения Трошихина

Юнгианская песочная психотерапия обеспечивает условия для скрытого потаенного периода, который облегчает восстановление поврежденного образа матери. А это, в свою очередь, приводит к активизации Самости, последующему исцелению раненого Эго и «внутреннего» ребенка со всем тем значением, которое подразумевается в терминах психологического обновления.

Имя ребенка – Лев,Матери – Анна.В имени его – гнев,В материнском – тишь.Волосом он рыж– Голова тюльпана! —Что ж, осаннаМаленькому царю.

Итак, благодаря принятию и уважению матери создается безопасное и свободное пространство. Взрослый человек, проживший такое отношение в детстве, обладает внутренней областью, населенной образами и отголосками детского опыта, для него открыт доступ к внутренней символической жизни. Это внутреннее пространство экзистенциального самопринятия и самоуважения является питающим эмоциональным ресурсом, который служит защитой от жизненных падений, резких взлетов, излишних тревог, смятений и опустошенности.

Идея внутреннего пространства, третьей области, развивается во многих психоаналитических теориях. Д. Винникотт (2002) назвал третьей областью переходное пространство, которое существует между внутренней и внешней реальностью и является местом локализации игры, творчества и культурной активности. В теории Д. Винникотта символом единства младенца и матери служит переходный объект. Когда младенец выходит из состояния слияния с матерью, он носит с собой плюшевого медвежонка, который символизирует это единство, а во внутреннем психическом плане формируется образ матери. Это означает, что между матерью и ребенком не образуется пустоты, а появляется потенциальное пространство, в котором они, хотя уже отдельные, находятся вместе. В то же время ребенок, будучи отдельным в присутствии матери, обнаруживает свою собственную внутреннюю жизнь. Поскольку мать заботится о ребенке, он поддерживает значимость внутреннего образа, и потенциальное пространство постепенно заполняется другими воображаемыми образами, игрой и творчеством. В случае травмы, если происходит разрыв с матерью, ее образ постепенно тускнеет и способность использовать символ единства с матерью может оборваться. Разрушение надежности матери означает потерю значимого символа и пространства игры.

Исследования Винникоттом третьего пространства и способности играть дополняются идеей М. Фордхама (Fordham M., 1976) относительно символической области «как будто бы». М. Фордхам считал, что в результате тесного эмоционального общения матери и младенца происходит способность к образованию символов. Образ матери – это тот первый символ, который позволяет ребенку ощущать безопасность даже тогда, когда мать исчезает из поля зрения, понимать, что при этом она все равно существует. Способность удерживать образ матери развивается постепенно, и этому помогает поведение матери. Например, издревле мамы играют со своими детьми в хорошо всем известную игру, когда мать прячется за занавеской или спинкой кроватки, а спустя некоторое время появляется снова. С течением времени у маленького ребенка накапливается опыт возвращения матери. Способность к образованию символов продолжает развиваться, когда родители обогащают, в психологическом смысле, жизнь ребенка. У ребенка появляются любимые игрушки, с которыми он спит, книжки, зачитанные до дыр, коврик над кроваткой, первые красивые ботинки… Мать постоянно обращается к истории его жизни: «Помнишь, как мы приезжали сюда прошлым летом и ходили на озеро…». Так с помощью самых близких людей формируется внутренний мир ребенка, и он, став взрослым, припоминает целый ряд вещей, с которыми связаны нежные чувства, идущие из детства.

Недостаток способности к образованию символов, по мнению М. Фордхама, происходит из-за нарушения эмоциональной связи матери и ребенка, в случае отсутствия матери, а также в результате серьезного заболевания ребенка. В свою очередь, сильные психологические травмы могут нарушить уже сформировавшуюся способность к символизации. М. Фордхам рассматривал недостаток способности к символическому мышлению как отступление к единственности, выражающееся в отсутствии способности к «как будто бы».

Надо сказать, что еще первые психологи развития, изучавшие значение игры для развития ребенка, обращали внимание на символическую функцию, хотя и не использовали данный термин. В 1905 году Б. Краевский в книге «Горе и радость детского возраста» писал:

«…Получив куклу в руки, девочка испытывает роскошь материнства, не окупив его страданиями и не платясь за него тревогами. В играх руке ребенка повинуются и конь, и корабль. В играх он обладает сокровищами, знанием и искусством, созидающей и разрушающей все силой. Ребенок, наконец, потянулся к луне, ему вырезали полукруг из золотой фольги, и он имеет уже в руках луну, т. е. по крайней мере испытывает такое удовольствие, как если бы его несбыточное желание счастливо осуществилось…Для неудовлетворенных натур высшего склада, а в страдании и для остальных взрослых, таким как для детей игры, спасительным убежищем служат искусства. Если угнетаемая служанка зачитывается романами о маркизах и герцогах, если одинокие люди с упоением слушают дуэты в опере, отставной военный увлекается шахматами, то психологический момент, имеющий место в этих случаях, очень близок с тем, когда дети строят города из карт или пекут пироги из песка» (Краевский Б., 1905, с. 94–96).

В этих строках подчеркнуто психологическое единство игры и искусства как символического мира «как будто бы», который помогает человеку, когда он ищет возможность справиться с внутренней или внешней трудной ситуацией.

Сравним с высказыванием Винникотта: «В игре ребенок манипулирует внешними явлениями для обслуживания своей мечты и вносит в выбранные внешние явления чувства и смыслы из своего воображаемого мира…» (Винникотт Д., 2002, с. 96).

Так и в спонтанной игре sandplay руке клиента «повинуются и конь и корабль». Фигурки, поставленные на поднос, подвластны создателю, и вот уже в силу воображения конь скачет и корабль плывет. Процесс построения композиций в ходе терапии способствует развитию или восстановлению символической функции. И поскольку клиенты приходят с разными историями, а потенциальное пространство у них сильно варьирует, то важна открытость самого терапевта внутреннему пространству игры. Если терапевт «умеет играть и делает это свободно и радостно», то способность создавать символы активизируется и у клиента. «Психотерапия работает на стыке двух областей игры – пациента и психотерапевта» (Винникотт Д., 2002, с. 100).

Если обратиться к мечтательности (Бион), то снова заметим, что позиция терапевта сходна с материнской. Мать в состоянии мечтательности открывает волшебный символический мир, зону игры для младенца, где время течет неспешно и приятно просто быть отдельными вместе. Так и в терапевтической ситуации: взаимная игра в состоянии мечтания терапевта и клиента приводит к возникновению третьей области, пересечению пространств игры. Идею о появлении интерсубъективного аналитического «третьего» в процессе психоанализа высказал Т. Огден:

«Дебюсси считал, что музыка – это пространство между нотами. Нечто похожее можно сказать и о психоанализе. Между нотами произносимых слов, составляющих аналитический диалог, находятся мечтания аналитика и анализируемого. Именно в этом пространстве, занимаемом взаимной игрой мечтаний, можно найти музыку психоанализа.

Я считаю, что создание аналитического процесса зависит от способности аналитика и анализируемого вступать в диалектическое взаимодействие состояний „мечтания“, которые в одно и то же время приватны и бессознательно коммуникативны» (Огден Т., 2001, с. 64).

В завершение еще раз отметим, что терапевт, находясь в состоянии мечтания, открытый внутреннему пространству игры, символическому миру «как будто бы», принимает и уважает клиента, воспринимает его как субъекта, обладающего собственным потенциалом, что служит залогом появления свободного и защищенного пространства в терапии и приводит к открытию клиентом своей внутренней символической жизни. Как результат таинства «третьего», клиент достигает глубин души и находит психологическое исцеление. Он обретает свое внутреннее свободное и защищенное пространство, которое остается с ним и служит эмоциональным ресурсом на жизненном пути.

Послесловие

Психологическое исцеление остается таинством. Пожалуй, самая большая цель, которая возможна в отношении клиента, заключается вовсе не в том, чтобы он стал соответствовать представлениям терапевта, пусть даже самой прекрасной его идее, а в том, чтобы клиент позволил себе стать тем человеком, какой он есть внутри себя. Преисполненность терапевта желанием излечить или оказать влияние, увлеченность иллюзией понимания, основанной на теории, могут действовать против той открытости по отношению к индивидуальности клиента, которая оказывается центральным моментом психотерапии, сердцем процесса роста и развития клиента согласно собственному потенциалу.