Тень Сохатого - Фридрих Незнанский

— Справитесь, — равнодушно ответил тот. — Ты вон какой здоровый. А вообще, оставили бы вы его в покое, ребята. Он уже свое получил.

— Ну нет, — качнул бычьей головой верзила-вымогатель. — Я его еще поучу уму-разуму. Я из него спесь барскую выбью к чертям собачьим.

Генрих Игоревич почувствовал, как ужас жаром проникает в его мозг. Он хотел кричать и не мог — ладонь верзилы плотно заткнула ему рот. И тогда он заплакал, заплакал так, как плакал в детстве — не от боли, а от обиды. Но сокамерников это не остановило. Они были полны решимости окончательно и бесповоротно указать Боровскому его «истинное» место.

Когда пару минут спустя охранник распахнул дверь камеры, он увидел лежащего на нарах Боровского. Олигарх лежал ничком, уткнувшись лицом в одеяло. Спортивные штаны и трусы его были стянуты до колен, обнажив белые ягодицы. Верхом на Боровском сидел верзила-вымогатель. Он обернулся и, увидев охранника, быстро соскользнул на пол, поддергивая на ходу полуспущенные треники.

— А ну к стене! — крикнул на него охранник и замахнулся дубинкой.

Верзила испуганно отшатнулся и заголосил жалобным голосом:

— Да ладно тебе, командир, ничего я ему не сделал. Так, попугал только немного. В натуре, ну что я, педик, что ли?

Охранник оттеснил верзилу к стене, вдарив ему пару раз дубинкой по крутым плечам. Затем занялся Боровским.

— С вами все в порядке? — сурово, без всякой жалости спросил он.

Боровский кивнул, но ничего не ответил. Он лишь хрипло вдохнул всей грудью воздух, и плечи его затряслись в беззвучном рыдании.

Александр Борисович просматривал список, составленный Мишаней Камельковым, и удовлетворенно кивал. Из двадцати двух парней, изображенных на старой армейской фотографии, пятеро, помимо Боровского и Риневича, проживали в данный момент в Москве. Фамилия худого, смазливого паренька, который стоял на фотографии по правую руку от Боровского, оставалась пока неизвестной. Следы еще семерых мужчин с групповой фотографии также найти не удалось, но Камельков клятвенно пообещал разыскать их.

— Чего бы мне это ни стоило! — заверил он Турецкого. А затем с хитрой улыбочкой добавил: — И чего бы это ни стоило вам, Александр Борисович.

— Помалкивай, взяточник, — осадил его Турецкий.

— А кто говорит о взятке? — поднял черные брови Камельков. — Я имею в виду справедливое вознаграждение. И конечно же в разумных пределах.

— Ладно, вымогатель, с меня бутылка коньяку, — сдался Александр Борисович.

— Желательно, чтобы звездочек было не меньше, чем у меня на погонах, — скромно заметил Мишаня. — Если будет больше — ничего страшного.

Турецкий и на это не стал возражать. Что и говорить, Александр Борисович был страшно доволен работой Камелькова. Имена четырех из пяти москвичей ему ни о чем не говорили. Зато имя пятого было Турецкому прекрасно известно. Таким образом, версия, которая созрела в голове у «важняка» во время схватки с Жуковым, нашла свое новое и весьма веское подтверждение.

И словно знак, ниспосланный свыше, на столе зазвонил телефон.

— Турецкий слушает, — сказал Александр Борисович в трубку, по-прежнему держа в руке камельковский список.

— Алло, Александр Борисович, — негромко и доброжелательно отозвалась трубка. — Это Юркин. Депутат Юркин. Вы меня помните?..

В жизни депутата Олега Ивановича Юркина началась черная полоса. В принципе, Олег Иванович считал себя сильным человеком, но любая, даже самая большая, сила — не беспредельна. И любой, даже самый сильный человек, будучи преданным своими товарищами, чувствует себя слабым и опустошенным.

А именно это случилось с Юркиным. Конечно, в том, что он не прошел в Думу нового созыва, была виновата и судьба, но с судьбы какой спрос? Говорят ведь, что судьба слепа. А раз так, то спрашивать нужно не с судьбы, а с людей. С тех, кто обещал тебе поддержку и помощь, а как дошло до дела, бросил тебя на произвол этой самой слепой судьбы.

Ладно бы хоть деньги на счету имелись, так ведь нет же! Суммы, которую Олег Иванович получил в качестве задатка, едва хватило, чтобы покрыть кредит на машину и дачу. Оставшиеся деньги Юркин с удовольствием промотал на югах, о чем теперь — когда его банковский счет стремительно приближался к нулю — предпочитал не вспоминать. В любом случае, они бросили его! Бросили в момент, когда он наиболее нуждался в их помощи. Когда он стал никем.

Последние недели стали для Олега Ивановича сущим адом. Казенную трехкомнатную квартиру нужно было возвращать. Жена по этому поводу исходила слезами, как какая-нибудь прибрежная ива в его родном совхозе. В остатке, конечно, имелись дача и машина, но разве в машине можно жить? А дача стояла без внутренней отделки и коммуникаций. Вот теперь бы кругленькая сумма, обещанная Юркину за его депутатскую деятельность и активную «гражданскую позицию», пришлась бы как раз вовремя, но Соха (так тот любил себя называть) как в воду канул. Исчез из поля видимости, как трансконтинентальный лайнер, набравший полный ход и скрывшийся за линией горизонта. И что теперь прикажете делать?

Изо дня в день Олег Иванович пытался навести мосты со своими бывшими соратниками, но дальше всевозможных секретарей, референтов и помощников его никуда не пускали. Он был отрезан от большого мира. Отрезан и выброшен на помойку за ненадобностью. «Как использованная прокладка», — с унылой иронией думал про себя Юркин.

Вскоре щемящая обида и возмущение, поселившиеся в душе Юркина, сменились яростной мстительностью. Да, нужно было мстить. Но как? Несколько вечеров Олег Иванович просидел в угрюмой задумчивости, обдумывая планы мести, и на третий вечер его осенило. Ответ пришел сам собой, и оказался прост как дважды два.

На следующий же день Юркин позвонил следователю Турецкому.

Разговор состоялся в небольшой кофейне на Дмитровке. Юркин выглядел несчастным, виноватым и покорным. У него даже чашка была маленькая и серая, как амбарная мышь. Перед Турецким, напротив, чашка стояла высокая и белая, и выглядел он вполне уверенно.

— Александр Борисович, — начал Юркин, — прежде всего я хочу уточнить — этот разговор останется сугубо между нами, так ведь?

— Так, — кивнул Турецкий.

Юркин немного помолчал, задумчиво глядя на свою чашку. Затем поднял взгляд на Турецкого и сказал:

— Александр Борисович, вы видите перед собой уничтоженного и униженного человека. Вам впору радоваться.

— С какой стати? — прищурился Турецкий.

— Я помню, какими глазами вы смотрели на меня при нашей первой встрече. И вашу антипатию можно понять. Знаете, я и сам себе теперь противен.

— Вы позвали меня, чтобы исповедаться? — осведомился Турецкий.

— Не совсем. — Юркин отхлебнул кофе и почмокал губами. — Человеку свойственно ошибаться, Александр Борисович. Но если человек способен увидеть свои ошибки и готов попытаться их исправить, он заслуживает уважения. Не так ли?

— Сложный вопрос.

— Вот именно — сложный. Человек вообще чрезвычайно сложное существо. И то, что вчера казалось нам незыблемыми истинами, сегодня вызывает у нас лишь легкую усмешку. Вот, к примеру, Сталин. Ведь наши отцы и деды поклонялись ему, как великому человеку. Разве мы можем их за это осудить? Легко нам теперь рассуждать, с наших-то колоколен.

— Послушайте, Юркин, — Турецкий закурил сигарету, — у меня нет времени, чтобы выслушивать ваши соображения. Вас выперли из Думы, отобрали казенную квартиру, но мне до этого нет никакого дела. Вы позвали меня, чтобы сообщить о чем-то важном? Ну так давайте, сообщайте.

Юркин поморщился.

— Мне не нравится ваш тон, — неприязненно заявил он.

— Правда? А мне не нравится ваша физиономия, и что с того?

Лицо Юркина слегка побледнело, он нахмурился, но вдруг разгладил морщины и улыбнулся.

— Вы правы, — виновато улыбаясь, признал Юркин. — Правы во всем. Я заслужил ваше презрение.

Во взгляде Турецкого появились тоска и скука. Юркин моментально это уловил и изменил тон.

— Хорошо, — решительно сказал он. — Действительно, хватит политической риторики. Я позвал вас, Александр Борисович, чтобы признаться вам. Чистосердечно признаться в том, что я оказался пешкой в чужой игре, сам того не сознавая.

— Да ну? — приподнял бровь Турецкий.

— Ну или сознавая, но не полностью.

Турецкий усмехнулся:

— Частично, так, что ли?

— Да. Вероятно, у психологов есть для этого необходимый термин, но я не силен в психологии.

Усмешка на губах Турецкого ясно показывала, что он-то как раз знает, какой «необходимый термин» можно употребить в отношении Юркина. Однако Турецкий промолчал, и Юркин в глубине души был ему за это благодарен.

— Волею судеб я оказался пешкой в чужой игре, — продолжил Юркин.

— Вы об этом уже говорили, — напомнил ему Турецкий.