От часа тьмы до рассвета - Вольфганг Хольбайн

Я старался взять себя в руки и не потерять самообладания окончательно. Если бы не это проклятое успокоительное, которое наверняка вводили в меня эти машины по мере ускорения моего пульса! «Спокойно, — уговаривал я себя. — Я еще покажу этому изворотливому адвокату, дайте срок!»

— Доктор Гоблер, это который занимался проектом «Прометей»? — вкрадчиво спросил я.

Я увидел, как испуганно вздрогнул фон Тун, и внутренне порадовался. Один ноль, подумал я, решив не засчитывать пробный раунд. Адвокат наклонил голову набок и смерил меня взглядом, как будто смотрел на какое-то особенно противное насекомое.

— Проект «Прометей», — задумчиво проговорил он. Кажется, дорога нащупана, подумал я про себя. Я застану его врасплох, я покончу с ним его же оружием.

— Вы знаете, о чем я говорю, — я старался, чтобы мой голос звучал убедительно. — Ведь это было распоряжение Гитлера?

Старик злобно ухмыльнулся, и я сам хлопнул бы себя по щеке, если бы не был так слаб и опутан целой паутиной кабелей и трубочек. При той весьма скромной ловкости, которой меня наградил Господь, я бы в момент безнадежно запутался в этой паутине, если бы прежде машина на колесиках возле моей кровати не погрузила бы меня своим успокоительным зарядом в искусственную кому.

— Хорошая попытка, господин Горресберг, — насмешливо произнес старик. — Только не забывайте, что жонглирование словами вот уже много десятилетий является моим основным занятием. Не вам со мной тягаться. Впрочем, у Гитлера случился один из его приступов бешенства, когда он узнал, как профессор Зэнгер окрестил свой проект. Гитлер был совершенно помешан на своей идее превосходства Германии. И то, что мы не выбрали имя из скандинавской мифологии, он воспринял как личное оскорбление. И проект погиб бы раньше, чем по-настоящему начался. И если мы все-таки, несмотря ни на что, смогли проводить исследования, то это благодаря случаю в варшавской тюрьме гестапо. Вольф Григорьевич Мессинг был тем человеком, который повернул дело в нашу пользу. Фюрер его боялся. Сейчас Мессинг — всего лишь позабытое имя. Думаю, что даже среди экспертов его знают единицы. Но в свое время он был весьма влиятельным человеком. Гитлер его боялся, а Сталин опекал его особым образом. Два великих человека современности находились под его влиянием, а теперь он забыт.

Я не понимал, о чем говорит старик, и я вовсе не интересовался Гитлером, не говоря уже об этом Мессинге. Тем не менее я молился о том, чтобы фон Тун продолжал говорить. Я должен был найти подходящий предлог, чтобы перевести разговор на нужную мне тему.

— Вы знали этого господина Мессинга? — спросил я.

— Знать? — старик провел розовым языком по сухим губам, а потом тыльной стороной ладони по подбородку, когда заметил, что изо рта вытекли слюни, и одна струйка потекла вниз. — Нет, — сказал он. — Я никогда его не встречал. И, тем не менее, он во многом определил мою жизнь. Знаете, на Крите я был тяжело ранен.

— Неужели? — спросил я и мысленно застонал. Ну сейчас старый ветеран начнет рассказывать старые военные истории. А мне хотелось узнать, что случилось в крепости Грайсфельден, и, прежде всего, какое это имеет ко мне отношение.

— На Кипре нам нанесли сокрушительное поражение, — фон Тун печально кивнул. — Нам сказали, что на целом острове всего пять тысяч защитников. А на самом деле их было 42 000. Мало того, они были предупреждены о нашей высадке. Знаете, я служил в третьем батальоне парашютно-десантного полка. Мы спрыгнули прямо на хорошо замаскированные позиции новозеландских передовых подразделений. Большинство моих товарищей были схвачены еще до того, как мы все приземлились. Знаете, свинец как будто был растворен в воздухе. Это был просто ад! Висеть в воздухе, когда снизу по тебе палят из всех пушек… Я получил пять пуль и осколок гранаты. Прошел целый год, прежде чем я выписался из лазарета.

— Ну и? — подлил я масла в огонь, когда понял по выражению глаз старика, что воспоминания об ужасах поражения в войне были для него все еще болезненными. А может быть, именно поэтому. — И вы составили в больнице завещание?

Это было больше чем ирония, больше чем оттенок садизма, то, что заставило меня задать этот вопрос. Если ужу меня больше не было шанса добить адвоката его же оружием, то, по крайней мере, у меня оставался осколок надежды, что у него появится ко мне сочувствие, если мне удастся навести его на аналогию, которая заставит его почувствовать сострадание ко мне.

— О, да, конечно! — серьезно ответил фон Тун. — Когда я снова пришел в себя, я лежал в лазарете в Гераклионе. Все смотрели на меня как на покойника. Одному товарищу я продиктовал свое завещание. Он написал его на оберточной бумаге и протянул его мне. Оно до сих пор со мной.

Глубоко задумавшись, адвокат уставился прямо перед собой и молчал довольно долго.

— После этого я еще долго был в Афинах, а потом уже в лазарете в Гейдельберге, — наконец продолжил он. — Было ясно, что мне уже никогда не вернуться в боевую часть. Меня демобилизовали. Мне было рекомендовано поступить в общее подразделение СС, так как в роли молодого адвоката я мог там быстро сделать карьеру. Так я попал в подразделение «А» в аппарате личного штаба рейхсфюрера СС. Там я занимался правовыми аспектами различных исследовательских проектов научного общества истории немецкого духовного наследия. Что это был за сумасшедший дом, можете себе представить, — фон Тун растянул свои губы в вымученной улыбке. — Вы, должно быть, знаете, что Гиммлер интересовался эзотерикой и германской культурой и любого проходимца, который умело спекулировал этим, щедро снабжал деньгами на исследования. Но оставим это… — Он со вздохом отмахнулся рукой и покачал головой. — Моей зоной ответственности было осуществление принудительных усыновлений, — продолжал старик дальше, а я напрасно искал хотя бы намек на стыд или муки совести в тоне его голоса. С таким же успехом он мог бы сказать: я был специалистом по оказанию материальной помощи. Это звучало как само собой разумеющееся. — В то время я познакомился со штурмбанфюрером Рихардом Краузе. Он искал детей в Украине и Польше. Я помогал ему в юридических вопросах. Он познакомил меня с профессором Зэнгером. Краузе был моим связующим звеном с проектом «Прометей». Сначала мне все это казалось пустым крючкотворством. Ничего конкретного, как, например, опыты по переохлаждению, которые проводил в Дахау доктор Рашер.

«Что, однако, не помешало тебе с чистой совестью поставлять для этого крючкотворства ни в чем не повинных детей», — мысленно добавил я. Непостижимо было, как содержание его речи контрастирует с тоном, как будто все, чем он занимался, было само собой разумеющимся!

— Но у Зэнгера было какое-то особое влияние, — продолжал фон Тун, и его голос приобрел какой-то восторженный оттенок. — Он был духовидцем в такой же степени, в какой и ученым-исследователем. Он пригласил меня в Грайсфельден и ознакомил со своим исследовательским проектом. Зэнгер такой человек, которому невозможно сопротивляться.

Адвокат помотал головой, и я снова почувствовал, как во рту возникает вкус чистой желчи, как только я представил, каким образом профессор знакомил адвоката со своим проектом, как он прямо-таки предъявил ему безупречных светловолосых и голубоглазых детей — сервированными на подносе, расчлененными на части или замаринованными в вонючей жидкости на вечное хранение. И что было то, против чего не мог сопротивляться фон Тун? Мне вовсе не хотелось выяснять эта частности.

— И когда Краузе выискивал для него многообещающего ребенка, он приводил в движение все рычаги, чтобы привести его в Грайсфельден, — мечтательным голосом продолжал рассказывать старик. — Даже если это были дети рейха. И тогда мне приходилось вмешиваться, чтобы как-то обходить юридические тонкости. — Он выдавил из себя злую улыбку, но мне она показалась скорее самодовольной. — Вы даже представить себе не можете, на что способен клочок бумаги, на котором стоит штамп личного штаба рейхсфюрера СС. Наши старания никогда не проходили даром.

— А что происходило здесь с этими детьми? — Мне было тяжело следить за подробным изложением фон Туна. Отвращение, которое я чувствовал к тому немногому, что понимал, затрудняло мне полностью усваивать его воспоминания.

— Их привозили в Грайсфельден, — отвечал старик. — Помимо пансионата для матерей здесь была небольшая школа для особо одаренных детей. Материнский пансионат был лишь прикрытием — профессор Зэнгер создал его лишь для того, чтобы открыть впоследствии родильное отделение и отделение новорожденных. Но до этого пока руки не дошли…

— Что делали здесь с этими детьми? — повторил я. Я чувствовал, что близок к ответу на все вопросы. Наверное, ближе, чем мне бы хотелось. Что не имело никакого значения. Я все равно умру, и если уж мне суждено подохнуть здесь, я хотел бы узнать перед смертью всю правду.