Истории будущего - Дэвид Кристиан

прогресс (или улучшение «принципов поведения, то есть практической морали») укрепит равенство и уважение к правам человека; медицинский прогресс улучшит здоровье, продлит жизнь и будет способствовать развитию физических и умственных способностей людей. Многочисленные совпадения между различными религиозными и философскими традициями убедили Кондорсе в том, что достижение общего согласия не должно составлять чрезмерного труда, потому что всем людям свойственна «моральная конституция», основанная на всеобщем осознании удовольствия и боли и общих «человеческих чувствах».

Кондорсе испытывал оптимизм, будучи убежден в том, что длительные исторические закономерности указывают на растущую свободу мысли и быстрый научно-технический прогресс. Эти закономерности действовали сообща, сегодня мы бы предпочли говорить о петлях положительной обратной связи. Кондорсе настаивал на том, что небывалый творческий потенциал может быть высвобожден через устранение преград на пути свободы мысли и интеллектуального прогресса, а также через избавление от неравенств расы, класса и пола, препятствующих интеллектуальному и нравственному развитию множества людей. Кроме того, прогресс в медицине сулил улучшение человеческого тела и продление жизни: «Будет ли теперь нелепо предположить, что… должно наступить время, когда смерть будет только следствием либо необыкновенных случайностей, либо все более и более медленного разрушения жизненных сил, и что наконец продолжительность среднего промежутка между рождением и этим разрушением не имеет никакого определенного предела?»

Современные глобальные утопии: между ростом и пределами

Фантастический научно-технический прогресс со времен Кондорсе превратил многие его экстравагантные, как казалось, упования в банальность. Но даже в его время утопические надежды закладывались в ряд основополагающих документов современной политической и этической мысли, будь то американская Декларация независимости или французская Декларация прав человека и гражданина. Мечты о мире, свободном от материального и политического гнета, присутствовали и в основополагающих документах современного социализма, в том числе в «Коммунистическом манифесте».

В двадцатом столетии были учреждены первые всемирные организации, достоверно притязавшие на право говорить от имени большей части населения мира. Несмотря на свою политическую слабость и недемократический характер многих правительств, такие структуры, как Организация Объединенных Наций, впервые в истории человечества предложили официальное институциональное выражение чаяний всех без исключения людей. В 1948 году Генеральная ассамблея ООН приняла Всеобщую декларацию прав человека, первый набросок глобальной утопии, получивший официальное признание в мировом масштабе. Эта декларация отчасти восходит к словам Герберта Уэллса, произнесенным в начале Второй мировой войны: если хотите, чтобы люди сражались, вы должны помочь им вообразить будущее, за которое стоит сражаться320. Подобно «Эскизу» Кондорсе, декларация 1948 года исходила из предположения, что научные и технологические новшества обеспечат материальную основу для более справедливого и процветающего мира. Можно назвать этот взгляд путем «роста» к лучшему будущему. Предполагалось, что при любых краткосрочных издержках долгосрочные перспективы научного прогресса, новых технологий и устойчивого роста принесут в конечном счете пользу всем жителям планеты.

С середины двадцатого века надежды на линейное продвижение к лучшему будущему стали ослабляться вследствие осознания планетарных ограничений для многих тенденций роста. Тем самым мыслители были вынуждены рассматривать не только «рост», но и «стабилизацию» утопии.

Двести лет назад немногие ожидали такого развития общества, которое сегодня видится само собой разумеющимся. Большинство предполагало, что «рост» очень скоро достигнет известных пределов. Кондорсе, настроенный более оптимистично, чем большинство, беспокоился за численность населения, способную угрожать прогрессу, но надеялся, что научный и нравственный прогресс решит эту проблему, ибо люди должны осознать, что у них есть «обязанности по отношению к существам, еще не родившимся», каковые «не в том, чтобы дать им жизнь, а в том, чтобы дать им счастье», вместо «бессмысленного» пополнения мира «бесполезными и жалкими существами». Другие мыслители, озирая прошлые – медленные, неспешные – технологические изменения, склонялись к более пессимистическому мнению. Экономисты, скажем, Адам Смит, считали, что рост остановится, едва вся доступная пахотная земля на планете будет обработана, а Томас Мальтус, один из величайших скряг в истории человечества, утверждал, что надежды на бесконечный прогресс всегда будут сводиться на нет нехваткой ресурсов. «Опыт о законе народонаселения» Мальтуса, написанный в 1798 году и далее переиздававшийся с исправлениями и дополнениями, стал ответом Кондорсе и прочим утопистам321. «Я с немалым удовольствием читал, – писал Мальтус, – некоторые рассуждения о совершенствовании человека и общества. Меня прельщала и восхищала чарующая картина, ими отображаемая, и я искренне желаю, чтобы эти счастливые упования сбылись. Но я вижу изрядные и, по моему разумению, непреодолимые препятствия на пути к ним». Основное затруднение состояло в том, как прокормить растущее население, ведь, как писал Мальтус, «население размножается в геометрической прогрессии, а средства существования возрастают в арифметической» [120]. В конце концов, человеческое население начнет возрастать слишком быстро для того, чтобы крестьяне и далее могли его кормить.

Учитывая неспешность протекания технологических изменений на протяжении многих тысячелетий, подобные заявления выглядели достаточно осмысленными. Но пессимисты эпохи Мальтуса не предвидели тот ошеломительный двухсотлетний бум, который начался еще при жизни Мальтуса и который какое-то время превосходил, казалось, все возможные пределы роста. К 1850 году экономическое развитие и технологические инновации (в масштабах, которые Мальтус не мог и вообразить) выглядели в промышленно развивающихся странах поистине неудержимыми, а лучшее будущее представало неизбежным результатом технологического, научного, экономического и даже «нравственного» прогресса, который мало кто ранее допускал. Да, случались конфликты по поводу того, как распределять растущее богатство, но в индустриализирующемся мире, по крайней мере, лучшее будущее стало восприниматься как предопределенное.

Однако в двадцатом столетии стало очевидным, что поразительные перемены современной эпохи отнюдь не устранили всех ограничений роста. Более того, они даже приблизили нас к порогу этих ограничений, так как люди начали потреблять энергию и ресурсы в масштабах, угрожающих стабильности биосферы как таковой. Первые снимки из космоса помогли осознать изолированность нашей планеты и хрупкость жизни. Как заметил в 1965 году Эдлай Стивенсон [121]: «Мы путешествуем вместе на маленьком космическом корабле, зависим от уязвимых запасов воздуха и почвы на борту… нас спасают от уничтожения только забота, труд и та любовь, которую мы дарим нашему хрупкому транспортному средству»322.

В середине двадцатого века экологические предупреждения буквально посыпались градом. Одной из самых противоречивых и влиятельных оказалась уже упоминавшаяся книга «Пределы роста», опубликованная в 1972 году323. Ее авторы, вторя все большему числу ученых-экологов, пришли к выводу, что построение лучшего будущего подразумевает баланс роста и экологических ограничений, для чего потребуются решительные политические шаги и «коперниканская революция сознания»324. Многие тенденции роста, прежде всего в потреблении невозобновляемых ресурсов или в таких экологически вредных видах деятельности, как сжигание ископаемого топлива, должны сократиться или даже развернуться вспять в двадцать первом столетии века во избежание коллапса. Тем самым предусматривался фактический отказ от надежд на бесконечный рост. Вместо этого, как утверждали