Я все скажу - Анна и Сергей Литвиновы

Он вступил в права наследства, однако беда заключалась в том, что Иван беспробудно пил. И никакая мамина дача его не интересовала. Хотя казалось бы! Продав ее – сколько можно было купить веселящих напитков! До конца жизни ими себя обеспечить! А вот поди ж ты! Не хотел он реализацией недвижимости заниматься, да и все. Действительно, широк русский человек – можно бы сузить!

Поэтому, как нарочно – а может, и впрямь нарочно, – он все-таки выставил мамину дачку на продажу, но определил для нее совершенно несуразную цену – один миллион американских долларов!

Дача, конечно, находилась в прекрасном месте, рядом с Малаховкой, и соток насчитывала аж двадцать пять – но все равно покупатели на нее за такую сумму не зарились.

И только в 2019 году, когда сам Иван наконец тоже отошел в мир иной, дача перешла в собственность его сыну, Петру.

Тот оказался гораздо более деловитым и разумным гражданином, нежели папаша.

Всю оставшуюся от бабки рухлядь, включая домик, баньку и сарай со всем содержимым, он решил снести при помощи бульдозеров – а на том месте, ровном и от всего зачищенном, построить себе новый дом, удобный и современный.

И так бы вместе со всем старьем отправился на свалку и стол от братьев Тонет, и пушкинский перстень, заключенный в нем, когда бы однажды не заглянула на будущую стройку одна московская знакомая Петра.

Она не то чтобы была искусствовед, но острым своим взглядом углядела в сарае и стол письменный (сильно потертый, с отбитыми углами), и стулья венские, и секретер начала двадцатого века – и выпросила эти вещи себе. «Я, – сказала, – их реставрирую, да и пристрою в хорошие руки. Хобби у меня такое».

И Петр махнул рукой: «А, забирай!»

А знакомая эта (звалась она Алина), в процессе реставрации, которую она проводила собственноручно, наткнулась на секретное отделение в столе. И обнаружила перстень. Аллилуйя!

Женщина деловая, она немедленно снесла кольцо антиквару, торговалась с ним безбожно и в итоге сошлась на ста тысячах.

Вот так, к началу двадцать первого года двадцать первого века пушкинское кольцо, наконец, вынырнуло из-под спуда и снова вернулось в кругооборот жизни.

* * *

– Мама, мамочка! Смотри, какое колечко! Давай его тебе купим! Или мне!

– Что ты, Лизонька! Это не женское кольцо! Это мужской перстень. Ты же знаешь, дяди ведь тоже кольца на руках иногда носят, только они выглядят совсем иначе, чем у девочек. Они обычно более брутальные…

– Брутальные? А это что такое?

– Ну, более мужественные. Более подходящие для мужчин.

– Тогда давай для Андрея купим! Смотри, какое красивое. Тут камешек и буковки непонятные.

Влада Грузинцева, в целях воспитания, образования и формирования хорошего вкуса, таскала свою старшую дочку Лизоньку не только на детские спектакли, концерты и утренники. Она считала своим догом посещать с ней также музеи, картинные галереи и даже антикварные магазины. «В деле воспитания и приобщения к прекрасному, – совершенно справедливо полагала она, – мелочей не бывает».

И Лизонька делала успехи. Вот и сейчас: в случайной антикварной лавке, среди прочего барахла, дочь сама, своими глазоньками вдруг углядела истинный диамант. Перстень, витой, с сердоликом, с иудейскими буквами и впрямь гляделся необыкновенно изящно.

Влада представила: она купит для него футляр… Красиво запакует… Преподнесет Андрею…

Красавец Грузинцев откроет упаковку… Затем футляр… И да – он оценит! Еще как оценит! У ее мужа – прекрасный вкус!

– Подскажите, пожалуйста, – спросила она у хозяина лавки, – а сколько стоит этот перстенек?

Наши дни

Человек ко всему привыкает.

К домашнему аресту – тоже.

Квартира, где Богоявленский влачил свое заточение, оказалась не так плоха, как представлялась ему из поселка Красный Пахарь. Тихая, уютная, потолки два восемьдесят. Шум Ярославки сюда почти не доносился. Лишь иногда орали соседи за стеной да включалась под окном бешеная сигнализация.

Когда Юрий Петрович десять лет назад менялся, то выбирал жилье, чтоб был свежий ремонт. Планировал сдавать, если финансовые дела пойдут совсем плохо, – но время это пока не наступило. И вот столичная квартира пригодилась неожиданным образом – кто бы мог подумать для чего.

Из дома он, как и положено, не выходил. Счастьем стало дойти до помойки выбросить мусор. Готовую еду или продукты ему привозила доставка. Из издательств и интернет-магазинов доставляли свежие книжки.

Вай-фай ему выключили, мобильник забрали, но до планшета не добрались, поэтому он иногда подключался через симку к городской сети, посматривал новости.

Пару раз к нему приезжала Кристина. Вообще это было запрещено – визиты разрешаются только членам семьи! – но те, кто его контролировал, видимо, делал и это спустя рукава.

Полушутя он сказал Кристинке, чтобы легализовать ее посещения: «Может, выйдешь за меня замуж?»

– Эй, Богоявленский! Ты всем своим женам так же, походя, предложения делал? Немудрено, что они тебя бросали!

– Еще разобраться надо, кто кого бросал, – проворчал он.

– Вдобавок формально мы с Валерой еще не развелись.

– Ах, может быть, вы до сих пор встречаетесь?

– Может, и встречаемся.

– Погоди же у меня. – И он принялся ее целовать.

Однако, несмотря на почти идиллическую картину отбывания меры пресечения, внутреннее его состояние было далеко от идеала. Почему-то казалось, что грядет страшное, невидимое кольцо вокруг него сжимается.

Дела об убийстве Грузинцева и его вдовы объединили в одно (рассказал адвокат, который тоже нанес поэту визит). Экспертиза показала, что Влада отравлена все тем же аконитом.

Актера и его супругу похоронили в одной могиле. Что характерно, шумихи в прессе и на ТВ по этому поводу не случилось – только единичные заметки в редких оставшихся независимыми интернет-изданиях.

Богоявленский размышлял: «С богатством Колонковой и властным ресурсом генерала Коршикова вряд ли в итоге осудят кого-то из членов семьи. Даже если свой окажется виновен – отмажут и постараются найти козла отпущения на стороне. Как бы я им не стал! Тем более – когда убивали Грузинцева, сам подставился».

Однажды ему позвонил Игорь Борисович:

– Дорогой Юрий Петрович, как ваши дела? Как там живется в вашем заточении? Так сказать, хе-хе, в темнице сырой?

– Вашими молитвами, – буркнул поэт.

– Что-то вы ничего не пишете, не публикуете?

– Так ведь для меня соцсети запрещены. Интернет отрублен.

– Ну, ради такого случая – чтобы благодарная публика увидела и прочла новое творение выдающегося поэта современности – можно, в порядке исключения, вас и к интернету, и к соцсетям возвратить, только скажите.

– Не пишется мне в неволе. Муза не посещает.

– Да? Муза манкирует? Это если фигурально выражаться, да? Зато другая вдохновительница, во плоти, у вас бывает, не правда ли? Кристину Красавину имею в виду. Трижды вас посетила. То есть, формально говоря, налицо нарушение условий домашнего ареста.