Титус Гроан - Мервин Пик

— А работы мужа, — сказала Кида, — что стало с ними?

Ожидая ответа Рантеля, она слышала, как убыстрилось его дыхание, и неясно различила во мраке, что он провел рукою по лбу.

— Скажу и это, — ответил он. — О пламя! Почему я был так туп — так туп! Пока я ждал тебя в скалах, — каждую ночь, с тех пор, как ты ушла, — Брейгон ворвался в твой дом и застал в нем Старейшин, деливших между собой твои изваяния. «Она не вернется, — говорили они о тебе. — Да и кто она такая? А изваяниям нужен уход, — говорили они, — иначе их источат древесные черви». Но Брейгон выхватил нож и загнал их в чулан под лестницей, и в двенадцать заходов перенес изваяния к себе, и спрятал их там до твоего, как он сказал, возвращения.

— Кида, Кида, но что же я могу для тебя сделать? О Кида, что могу сделать я?

— Обними меня, — сказала Кида. — Откуда эта музыка?

В безмолвии ночи послышался голос какого-то музыкального инструмента.

— Кида…

Руки Рантеля оплели ее тело, лицо зарылось ей в волосы.

Кида слышала, как стучит его сердце, ибо голова ее почти притиснулась к телу Рантеля. Музыка вдруг прервалась, вернулось безмолвие, такое же нерушимое, как окружавший их мрак.

И вот, Рантель нарушил его.

— Не будет для меня жизни, пока я не получу тебя, Кида. Только тогда я начну жить снова. Я Ваятель. Я сотворю из дерева красоту. Я вырежу для тебя образ моей любви. Он будет изгибаться в полете. В прыжке. Темно-красная, с руками, нежными, как цветы, с ногами, сливающимися с грубой землей, ибо рваться ввысь будет лишь тело. И у нее будут глаза, чтобы видеть все сущее, фиалковые, как кромка весенней молнии, а на груди ее я вырежу твое имя — Кида, Кида, Кида — три раза, потому что я изнемог от любви.

Кида подняла руку и холодные пальцы ее ощупали лоб Рантеля, его высокие скулы и спустились ко рту, коснувшись губ.

Немного погодя Рантель спросил:

— Ты плачешь?

— От счастья.

— Кида…

— Да…

— Ты сможешь снести дурную весть?

— Ничто больше не способно причинить мне боль, — сказала Кида. — Я уже не та, какой ты знал меня. Я — живая.

— Закон, заставивший тебя выйти замуж, Кида, может снова сковать тебя по рукам и ногам. Есть, есть еще один претендент. Мне сказали, он ждет тебя, Кида, ждет твоего возвращения. Но я готов убить его, Кида, если ты хочешь, — тело Рантеля напряглось в ее объятиях, голос звучал теперь резко. — Хочешь?

— Не стоит тебе говорить о смерти, — ответила Кида. — Он меня не получит. Отведи меня в свой дом, — Кида слышала свой голос, и тот казался ей принадлежащим другой женщине, настолько был он отчетлив и непривычен. — Возьми меня к себе — он не прикоснется ко мне после того, как мы станем любить друг друга. Мой дом они отняли, куда же мне было пойти этой ночью, как не к тебе? Ибо я счастлива впервые в жизни. Все теперь ясно мне. Правое и неправое, истина и ложь. Я избавилась от страха. А ты — боишься?

— Я не боюсь! — крикнул Рантель во тьму, — если мы любим друг друга.

— Я люблю все, все, — откликнулась Кида. — Не будем больше говорить.

Ошеломленный, Рантель увел ее с площади и скоро они безлюдными улочками добрались до хижины, стоявшей у самого основания замковой стены.

Комната, в которую они вошли, была холодна, но через минуту свет открытого очага уже заплясал, стараниями Рантеля, по ее стенам. Земляной пол покрывала, как и в любом из здешних жилищ, травяная циновка.

— Молодость скоро уйдет от нас, — говорила Кида. — Но в это мгновенье мы молоды, мы вместе сегодня. Проклятие нашего народа падет и на нас — в следующий год или в следующий за ним, но сейчас — сейчас, Рантель, — сейчас, вот что нас наполняет. Как быстро разжег ты огонь! Ах, Рантель, каким он у тебя вышел прекрасным! Обними меня снова.

Он обнял ее и в тот же миг что-то ударило в окно, но двое не шелохнулись, они лишь слушали все нараставший гул, пока пучки вросшей в земляные стены грубой травы не затрепетали под все набиравшей силу дробью ударов. С накатившим внезапно шумом дождя слились первые завывания новорожденного ветра.

Шли часы. Кида и Рантель лежали на низком дощатом ложе, согретые пламенем, беззащитные перед любовью друг друга.

Проснувшись, Кида несколько времени пролежала, не шевелясь. Рука Рантеля обнимала ее, ладонь покоилась на ее груди, точно ладошка ребенка. Приподняв эту руку, Кида медленно отпала от Рантеля и мягко опустила руку на пол. Затем встала и подошла к двери. И с первыми же шагами в ней вспыхнуло радостное сознание того, что ощущение собственной неуязвимости, совершенной независимости от внешнего мира, осталось по-прежнему с ней. Она отомкнула дверь и распахнула ее. Кида знала — первым, что она увидит, будет внешняя стена Горменгаста. Неровное основание ее, до которого отсюда можно было добросить камень, вздымалось, словно отвесный утес. Это и был утес, но не только. С самых первых воспоминаний Киды лик внешней стены воспринимался как символ безбрежности, неизменности, мощи, самоограничения и безопасности. Она знала его в столь многих настроениях. Она помнила, как он слоился на солнце, пропеченный до белизны, кишащий греющимися ящерками. Она видела, как он зацветает крохотными голубыми и розовыми цветами ползучих растений, расстилающихся в апреле по целым акрам его терпеливой поверхности, как по укутанным в красочный дым полям. Она знала каждый его каменный выступ, каждую неровность, опушенную инеем или обросшую льдом. Она видела снег, пышно ложившийся на эти неровности — ночами, когда стены отодвигались во тьму, пятна снега казались огромными, висящими в воздухе звездами.

Ныне же, солнечное утро поздней осени сообщало стене настроение, пробудившее в душе Киде ответный отклик. Впрочем, взглянув на стену, еще искрившуюся после обильного ночного дождя, Кида мгновенно увидела и мужчину, сидевшего у стены, отбрасывая на нее утреннюю тень. Держа в руке ветку, он что-то вырезал из нее ножом. И хоть это Брейгон сидел там, Брейгон поднял взгляд, когда она растворила дверь, Кида не вскрикнула в страхе, не ощутила ни стыда, ни тревоги, но смотрела на него спокойно и счастливо, видя в нем лишь человека, сидящего у сверкающей стены, мужчину, стругающего ветку, — мужчину, которого ей так не терпелось увидеть еще хоть раз.

Он остался сидеть, Кида сама подошла к нему и присела рядом. Голова у Брейгона была крупная, как и тело; крепко сбитый, он оставлял впечатление сгущенной энергии и силы. Плотные пряди волос покрывали голову.

— Давно ли, Брейгон, сидишь ты здесь на угреве с веткой?

— Недавно.

— Зачем ты пришел?

— Чтобы увидеть тебя.

— Как ты узнал, что я возвратилась?

— Я понял вдруг, что не могу больше работать.

— Ты забросил ваяние? — спросила Кида.

— Я не видел того, что делаю. Только лицо твое там, где была скульптура.

Кида вздохнула так глубоко и прерывисто, что ей пришлось прижать к груди руку, дабы умерить боль, порожденную вздохом.

— И ты явился сюда?

— Не сразу. Я знал, что Рантель увидит тебя, едва ты пройдешь ворота Внешней Стены, потому что каждую ночь он прятался в скалах, подстерегая тебя. Знал, что он будет с тобой. Но сюда я пришел, чтобы спросить его, где он нашел для тебя пристанище на ночь, куда ты пошла — мне ведь известно, что дом на Топкой Площади отнят у тебя законом. А придя сюда с час назад, я увидел на двери призрак твоего лица, счастливого, вот я и стал ждать тебя здесь. Ты счастлива, Кида?

— Да, — сказала она.

— Живя в замке, ты боялась вернуться, но теперь ты здесь и ничего не боишься. Я вижу это, — сказал он. — Ты поняла, что любишь. Ты любишь его?

— Не знаю. Не могу понять. Я словно попала на седьмое небо, такая во мне радость. Я не способна сказать, люблю я его или нет, или это весь мир я люблю с такой силой — воздух, дождь, выпавший ночью, и страсть, которая раскрывается, словно цветок, прорывая тугой бутон. Ах, Брейгон, я ничего не знаю. Если я люблю Рантеля, то и тебя я тоже люблю. Глядя сейчас на тебя, на твою прижатую ко лбу руку, на чуть приметное шевеление губ, я люблю тебя одного. Люблю за то, что ты не заплакал от гнева, не разодрал свою душу в клочья, отыскав меня здесь. За то, как ты сидел здесь один, ах, Брейгон, и вырезал что-то из ветки, ожидая, ничего не боясь и все понимая — не знаю, почему, ведь я еще не рассказала тебе о том, что вдруг переменило меня.

Она прислонилась спиною к стене и утреннее солнце выбелило ее лицо.

— Сильно я изменилась? — спросила она.

— Ты вырвалась на свободу, — ответил он.

— Брейгон, — вскричала она, — это ты — ты, ты, тот кого я люблю.

И Кида стиснула руки.

— Мне больно за вас обоих, но эта боль наполняет меня счастьем. Я должна сказать тебе правду, Брейгон. Я люблю все на свете — боль, все-все, потому что теперь я способна видеть их сверху, ибо что-то случилось и я прояснилась — прояснилась, Брейгон. Но тебя я люблю сильнее всего. Только тебя.