Гончаров - Владимир Мельник

Гончаров продолжал ходить в свой департамент на службу, но в судьбе его уже назревали видимые перемены. В ноябре министр народного просвещения С. А. Норов, давно присмотревшийся к нему и принявший, несомненно, рекомендацию Е. В. Путятина, а возможно, и самого великого князя Константина, пригласил писателя на должность цензора в свое ведомство. Идею подал профессор A.B. Никитенко, который 24 ноября 1855 года записывает в своём дневнике: «Мне удалось, наконец, провести Гончарова в цензора… Он умен, с большим тактом, будет честным и хорошим цензором. А с другой стороны, это и его спасет от канцеляризма, в котором он погибает».[189] Перед писателем открывалась более живая и уже литературная по характеру деятельность. Гончаров получал место старшего цензора по русской литературе. Он был очень доволен, тем более что теперь ему не приходилось «таскаться каждый день на службу». Официальное назначение состоялось только через год после возвращения в столицу: 19 февраля 1856 года.

Как цензору Гончарову приходилось читать чрезвычайно много. За неполные три года он внимательно (как правило, с написанием отзывов) прочитал 38 248 страниц рукописей, да еще 3369 листов печатых изданий. Колоссальный труд! И притом неблагодарный. Гончаров был умным цензором, он отвергал пустое зубоскальство и «обличительство», но не придирался к пустякам и щадил настоящую литературу. Далеко не все могли понять это. Куда проще была расхожая логика: цензор — само собой — враг литературы, «прикормленный» властью талант!

Цензорская деятельность Гончарова выпала на тот период, когда в русское общество начинают проникать — прежде всего через «прогрессивные» журналы — вульгарноматериалистические и откровенно атеистические идеи. Вот образец его отзыва на статьи известного «разрушителя эстетики» Д. И. Писарева: «Г[осподин] Писарев с свойственной ему заносчивостью (но не без дарования и живой выработанной речью) разрушает господствовавшие доселе начала критики и эстетический вкус и смело ставит новые законы или, по крайней мере, старается установить новую точку зрения на произведения изящной словесности. Особенно строго и разрушительно относится к Пушкину и его времени, беспощадно глумясь над собственными взглядами Пушкина на жизнь и общество, над понятиями того времени, особенно над чувствами и ощущениями поэта, и даже часто над формой, в которой они отражались. Он на эту эпоху смотрит как на эпоху умственного сна России, поэтому неумолимо преследует всякое, по его мнению, фальшивое проявление жизни вообще, убеждений, верований, мыслей и проч. Самого Пушкина разумеет как рифмоплета, как поверхностный, слабый и мелкий ум, не способный сознавать и оценить серьезных явлений и потребностей своего времени». Критическое дарование за Писаревым цензор признаёт, но циничного отношения к Пушкину ему простить не может. В разрушении эстетического начала Гончаров, с его своеобразной жизненной философией, во главу угла которой поставлена идея красоты, видел разрушение основ самой жизни, её одухотворённой сути, её «органики»[190]. Разумеется, писатель ставил цензорские барьеры распространению подобных идей, оставаясь верным не столько инструкции, сколько собственному мировоззрению. Отсюда нападки на него со стороны радикалов. Герцен в декабре 1857 года поместил в своём «Колоколе» фельетон: «Необыкновенная история о цензоре Гон-ча-ро из Шипан-ху[191]». Не узнать здесь Гончарова мог только ленивый. Поэт Н. Ф. Щербина написал «Молитву современных русских писателей»:

О Ты, Кто принял имя Слова!Мы просим Твоего покрова:Избави нас от похвалыПозорной «Северной пчелы»И от цензуры Гончарова.

Но стоит ли принимать всерьёз пену сиюминутного раздражения? За истинную, талантливую литературу Гончаров честно и последовательно боролся в цензурном комитете, ему удалось отстоять сочинения Д. И. Фонвизина, A.C. Пушкина, М. Ю. Лермонтова от цензурной правки. Многие его знаменитые современники выражали искреннюю благодарность за «заступничество» от досадных придирок. Алексей Феофилактович Писемский однажды напишет Гончарову письмо с характерным признанием: «Вы знаете, как я высоко ценю ваши литературные мнения и как часто и много пользовался вашими эстетическими советами и замечаниями. Но помимо этого, вы были для меня спаситель и хранитель цензурный: вы пропустили четвертую часть «Тысячи душ» и получили за то выговор. Вы «Горькой судьбине» дали возможность увидеть свет в том виде, в каком она написана». Защищает Гончаров-цензор и честную, талантливую журналистику, которая ставит перед обществом острые вопросы. Он как цензор официально возражает сторонникам подавления реформаторских идей: «Могла ли журналистика… оставаться глухою, слепою, словом, мертвою в общем движении преобразований? Отвергать ее участие в этом движении и стараться видеть в ее деятельности только вред значит лишать ее всякого серьезного значения, осуждать на безмолвие или на такую роль, в какой она в нынешнее время оставаться не может».

О направлении цензорской деятельности Гончарова косвенно высказывается в своём дневнике от 18 января 1858 года

A.B. Никитенко: «Говорят, министр народного просвещения потерпел сильное поражение в заседании совета министров в прошедший четверг, где он докладывал. Начало доклада, по-видимому, было хорошее. Министр прочитал записку о необходимости действовать по цензуре в смягчительном духе. Записку эту писал князь Вяземский с помощью Гончарова. Против Норова восстал враг мысли, всякого гражданского, умственного и нравственного усовершенствования, граф Панин. Он не лишен ума, а главное — умеет говорить. Бедный Норов начал было защищать дело просвещения и литературы, но защита его, говорят, вышла хуже нападок. Панин, разумеется, восторжествовал, и цензуре велено быть строже».

Очевидно, что к цензору Гончарову не применимы такие критерии оценки, как «консерватор» или «либерал». В «Необыкновенной истории» он относит себя к порицаемым в обществе «узким патриотам». Но узость его патриотизма такова, что он прекрасно видит и понимает глубочайшие язвы русской жизни и ищет путей их исцеления, безбоязненно апеллируя в том числе и к западному опыту: «Космополиты говорят или думают так: «Мы не признаем узких начал национальности, патриотизма, мы признаем человечество и работаем во имя его блага, а не той или другой нации! Вы, русские, сидите там с своим православием, самодержавием и народностью — и досидитесь до того, под гнетом этих трех начал, что вас со всех сторон, как море, окружат и потопят просветившиеся, свободные, развившиеся люди, все соединенное человечество, без всяких ярлыков наций, религий, правлений! Вон уже, говорят они, Япония просвещается, Китай шевелится, с Запада грозят новые идеи, пушки и колоссальные капиталы. Англия и Америка подают всем пример народной самодеятельности и самоуправления — и распространят этот пример по всем частям света! А вы еще все в детстве — все спрашиваетесь папеньки да маменьки, нужды нет, что никакая, самая крупная наседка не может спрятать под крылья и пары годовалых цыплят! А вы все сидите под крыльями, хотя ноги и руки лезут вон, но вы прячете голову! А тут-де англосаксонские расы — англичан, американцев, немцев, да живой подвижной дух и ум французов, обойдут и преобразят весь мир, вольный мир, вольных, всемогущих людей, целое человечество и задавят вас! А вы еще не смеете даже думать и говорить вслух, ни двигаться свободно, в вас подавлен ум, дух, мысль, воля — нет у вас ни науки, ни искусства, ни свободного даже ремесла, нет, стало быть, самодеятельности, все ваши хваленые народные силы и способности пропадают даром, подавленные угодничеством, произволом, страхом, детскою болезнию — и доселе за вас и для вас все делают иностранцы, учат, лечат вас, снабжают всяким, и духовным, и материальным добром! Вы бедны, жалки, бессильны, вы — младенцы и рабы! Мы — уйдем от вас и будем жить с человечеством и для человечества!»» Сам Гончаров возражает космополитам, объясняя, что для человечества нужно работать, решая проблемы своей собственной нации и оставаясь в её рядах: «…тут есть огромный софизм! Никто и ни в какой нации не может взять на себя применения этой идеи к делу, хотя бы даже у этой идеи и была видна в перспективе такая будущность! Так точно, как никакой солдат, с каким-нибудь своим особенным ультрафилософским и свободным взглядом на войну, — не может перебежать из своих рядов к неприятелю, не обесчестив себя! Гражданин нации, кто бы он ни был, есть не что иное, как ее единица, солдат в рядах — и один за целую, развитую нацию отвечать и решать не может! Пусть он в теории, путем философии и других наук, делает выводы, строит доктрины, но он обязан служить злобе дня, данному моменту в текущей жизни. Если бы все народы и слились когда-нибудь в общую массу человечества, с уничтожением наций, языков, правлений и т. д., так это, конечно, после того, когда каждый из них сделает весь свой вклад в общую кассу человечества: вклад своих совокупных национальных сил — ума, творчества духа и воли! Каждая нация рождается, живет и вносит свои силы и работу в общую человеческую массу, изживает свой период и исчезает, оставив свой неизгладимый след! Чем глубже этот след, тем более народ исполнил свой долг перед человечеством! Поэтому всякий отщепенец от своего народа и своей почвы, своего дела у себя, от своей земли и сограждан — есть преступник, даже и с космополитической точки зрения! Он то же, что беглый солдат! Вот почему патриотизм — не только высокое, священное и т. д. чувство и долг, но он есть — и практический принцип, который должен быть присущ, как религия, как честность, как руководство гражданской деятельности, — каждому члену благоустроенного общества, народа, государства! Надо прежде делать для своего народа, потом для человечества и во имя человечества!»