Сивилла - Флора Шрайбер

   Избегая прямого ответа, он рассеянно пробормотал:

   – Хэтти была странной.

   – Она была не просто странной, мистер Дорсетт. Она была не просто нервной, если то, что мне рассказывали, правда.

Под воздействием потока воспоминаний комната начала кружиться. Каждое воспоминание, всплывающее из похороненного прошлого, вновь пробуждало тупую ноющую боль в руках Уилларда – последствия неврита, от которого он страдал после потери всего своего состояния.

   – Знаете, – стал объяснять Уиллард, – Хэтти и Сивилла никогда не дружили. Я думал, что мать с дочкой должны быть близкими людьми, и их споры меня огорчали. Когда они начинали пикироваться друг с другом, я обычно говорил: «Хэтти, может, ты немножко отдохнешь или пощелкаешь орехи?» Я надеялся, что у Хэтти и Сивиллы со временем все наладится.

   – Это происходило, когда Сивилла была уже подростком, – напомнила доктор отцу. – А вот в то время, когда она была еще совсем ребенком, не случались ли кое-какие вещи, которые нельзя было уладить щелканьем орешков?

   – Вы, должно быть, знаете что-то, чего не знаю я, – ответил он уклончиво, сосредоточенно разглядывая свои ногти.

   Доктор спросила, осознавал ли он, что в детстве Сивилла перенесла невероятное количество травм. Уиллард тут же с раздражением откликнулся:

   – Конечно, с ней случались неприятности, как со всяким ребенком.

   Запомнил ли он какой-нибудь из этих случаев?

   – Нет, навряд ли.

   Знал ли он, что у Сивиллы было вывихнуто плечо, повреждена гортань?

   – Ну да, – ответил он, поджимая свои тонкие губы.

   Как это происходило?

   Уиллард не ответил, но пробежавшая по его лицу судорога выдала его внутреннее напряжение. Наконец он с волнением произнес:

   – Я никогда не видел, чтобы Хэтти поднимала руку на Сивиллу.

   А помнит ли он об ожогах на руках дочери, о синяках под глазами?

   – Да, – медленно ответил Уиллард, – теперь, когда вы говорите об этом, я начинаю припоминать. – Он еще больше разволновался и добавил: – В конце концов, я не видел, как все это происходило. Наверняка все это случалось, когда меня не было дома.

   Помнит ли он про бусину, попавшую в нос Сивиллы? Оправдываясь, он ответил:

   – Сивилла сама засунула бусину в нос. Вы же знаете, как это бывает у детей. Вечно суют себе что-нибудь в нос или в ухо. Миссис Дорсетт пришлось отвести Сивиллу к доктору Куинонесу. Он достал бусину.

   Тогда доктор резко спросила:

   – То есть так вам это изложила жена?

   Уиллард Дорсетт сжал руки, чтобы придать своим словам больше убедительности:

   – Да, так мне сказала Хэтти. У меня не было причин ей не верить.

   – А что говорила ваша жена по поводу гортани и плеча? Она не сказала, что Сивилла сама себе повредила гортань и вывихнула плечо? – напирала доктор Уилбур.

   Уиллард понимал, что от него ждут ответа, но тянул время, обдумывая вопрос.

   – Знаете, – наконец заговорил он, – я не могу припомнить в точности, что тогда сказала Хэтти. Но она всегда говорила, что Сивилла очень часто падает. Теперь, когда вы меня спросили, я вдруг понял, что никогда не задумывался над тем, как все это происходило. Неведение – вот в чем моя ошибка.

   Зернохранилище над столярной мастерской? Он закрыл глаза, словно желая спрятаться от нахлынувшего ужаса, и вновь открыл их, набравшись смелости выслушать вопрос до конца. Да, этот случай он запомнил хорошо.

   – Думали ли вы о том, каким образом Сивилла могла забраться туда да еще и отодвинуть лестницу?

   Уиллард знал, что такое невозможно, но его спасала версия, подсказанная Хэтти. Он сказал доктору:

   – Это сделал местный*censored*ган.

   – В самом деле? – спросила доктор.

   – Ну, – медленно ответил Уиллард, – парень сказал, что ничего об этом не знает.

   – Кто же был виноват? – настаивала доктор.

   Невозмутимость Уилларда Дорсетта рассыпалась в прах, и он обмяк в кресле. Его голос, и прежде негромкий и глуховатый, был едва слышен, когда он пробормотал:

   – Не Хэтти?

   Это был важный момент. Подобно моллюску, Уиллард Дорсетт всегда прятался в свою раковину, погружаясь в собственное море личных забот. Он решительно следовал этим удобным ему путем, отказываясь глядеть по сторонам. Теперь этот моллюск, выхваченный из родного моря, вертелся в кипятке и раковина его лопалась. Все эти долгие годы пассивного неведения, нежелания что-то знать в один момент обернулись неожиданным прозрением, и Уиллард Дорсетт инстинктивно, под воздействием нахлынувших воспоминаний понял, что именно Хэтти сунула Сивиллу в зернохранилище; именно Хэтти была виновницей того, что у дочери была повреждена гортань, вывихнуто плечо, появлялись ожоги, застряла в носу бусина.

   – Не Хэтти? – с той же пугающей невыразительностью повторил Уиллард, на этот раз уже для того, чтобы убедить самого себя. – О Господь милосердный, не Хэтти! – Его голова опустилась. Он молился.

   – Хэтти, – ответила доктор Уилбур. – Если Сивилла рассказывала мне правду.

   Уиллард не знал, что еще сказать. Он уставился на зеленые шторы, потом перевел взгляд на доктора. Затем снова закрыл глаза, но сразу открыл их, когда доктор заговорила:

   – Мистер Дорсетт, Сивилла рассказывает, что по утрам в те годы происходило много чего.

   То, что представало перед ним сейчас, разрушило его мир, который он запоздало пытался обрести с Фридой, предав забвению воспоминания об Уиллоу-Корнерсе, Омахе и Канзас-Сити.

   – Рано утром… – говорила доктор, перечисляя утренние ритуальные пытки, и Уиллард внутренне содрогался. Когда она упомянула крючок для застегивания башмаков, он вновь опустил голову. Это был момент озарения.

   – Вот почему Сивилла так кричала тогда в субботу, – пробормотал он, – когда мы пытались застегнуть ей белые башмачки.

   Затем, продолжая думать о страдальческих криках ребенка, которому вид этого крючка напоминал о страшной боли, Уиллард сказал, что услышанное им лежит за границами его понимания. Он добавил, что подолгу отсутствовал дома и не мог знать о том, что там происходит. Он неспособен представить себе, как могли происходить такие вещи.

   Как вулкан извергает расплавленную лаву, так Уиллард все повторял и повторял:

   – Я не знаю. Откуда я мог знать, если мне никто не рассказывал? Я верил Хэтти.

   Потом он добавил, то ли оправдываясь, то ли исповедуясь:

   – Хэтти меня так ошеломляла, что я и не думал…

   – Послушайте, мистер Дорсетт, – перебила его доктор, – вы можете мне сказать, действительно ли все то, о чем рассказала мне Сивилла, имело место? Есть шрамы и внутренние повреждения, которые заставляют верить ей.

   «Какой ужасный момент я переживаю!» – подумал Уиллард, доставая платок из жилетного кармана своего серого фланелевого костюма и вытирая обильный пот, выступивший на лбу. Сохранившиеся в его воспоминаниях зернохранилище и крючок для обуви были неоспоримыми свидетельствами. Он снова слышал пронзительный вопль дочери, увидевшей безобидный крючок. Шрамы и травмы тоже были доказательством. Уиллард аккуратно сложил платок и сунул его обратно в карман. Затем он прямо взглянул на доктора, впервые по-настоящему поняв все, что происходило.

   – Доктор, – сказал он негромко, – я уверен, что воспоминания Сивиллы правдивы во всех отношениях. Я не знал о происходящем, но теперь, оглядываясь назад, я припоминаю большинство этих физических травм. Были такие случаи, после которых Сивилле приходилось лежать в постели и ее бабушка – моя мать – ухаживала за ней. С бабушкой Сивилла чувствовала себя прекрасно. – Он ненадолго умолк, осознавая сказанное, затем вновь заговорил: – Я не ведал о происходящем, но, зная Хэтти, я понимаю, что она была вполне способна на такое. – И добавил с бесстрастной объективностью: – Я уверен не только в том, что это было возможно, но и в том, что это происхо дило.

   Это был поворотный момент, вроде того, который в классической греческой драматургии называется peripeteia, – момент, когда действие драмы принимает новый, неожиданный, катастрофический поворот, когда все оборачивается иначе. Будучи свидетелем, подтверждающим истинность показаний Сивиллы об этих издевательствах, которые доктор Уилбур уже с полным основанием считала исходной причиной расщепления личности, Уиллард Дорсетт считал себя и обвиняемым. Его заявление о том, что Хэтти была вполне способна на все инкриминируемые ей злодеяния, равнялось признанию того, что, не защищая собственную дочь от гибельно опасной матери, он становился сообщником этих страшных деяний. Именно это и подозревала доктор Уилбур.

   Неоспоримым становился и тот факт, что жестокое поведение этого не страдающего неврозами отца (доктор была убеждена в том, что он не является невротиком), заключавшееся в нежелании вмешиваться, в постоянном уходе от домашних проблем, увеличивало жестокую тиранию со стороны матери, которая заставила Сивиллу искать психоневротическое убежище от невыносимой реальности ее детства. Мать, безусловно, была главной причиной того, что у Сивиллы возникло множественное расщепление, но отец, виновный не в действии, а в бездействии, являлся важным дополнительным фактором. Да, это мать выстроила ловушку для Сивиллы, но именно отец – хотя сама Сивилла отказывалась до конца признать это – заставил ее почувствовать, что из ловушки нет выхода.