Сивилла - Флора Шрайбер

   Фрида Дорсетт не любила женщин и не делала исключения для дочери мужа, тем более что Сивилла представляла собой угрозу. За этот год брака с Уиллардом Фрида, которой было пятьдесят семь лет, впервые в жизни испытала настоящее счастье и теперь не собиралась подвергать его испытаниям – реальным или воображаемым – со стороны его дочери.

   Не в меру усердные родители Фриды выдали ее замуж в четырнадцать лет за мужчину, которому был тридцать один год. Уже в шестнадцать она родила сына. Карл Обермайер, ее первый муж, был движущей и ведущей силой церкви Уилларда, но струн ее души он не затронул, и она была разочарована и браком, и рождением ребенка. После того как Карл умер от сердечного приступа в возрасте тридцати восьми лет, Фрида имела ряд связей с мужчинами, стала бухгалтером и научилась содержать себя и сына. Она всегда подчеркивала, что ее интеллект превышает ее образовательный уровень, и после смерти мужа стала читать и учиться, постоянно занимаясь самообразованием.

   Сделавшая себя, она сумела также «сделать» Уилларда – некоторые говорили, что из-за денег, некоторые считали, что по любви. Познакомились они в Сан-Франциско в 1949 году, но не вступали в брак до 1956 года. Когда он переехал в Детройт, Фрида тоже приехала туда, сняла квартиру рядом с ним, готовила ему еду, заботилась о его белье и ухаживала за ним, когда он плохо чувствовал себя. Уиллард, который из Сан-Франциско сообщал Сивилле, что не собирается жениться и не женится на Фриде, хотя та и является хорошим другом, написал Сивилле в Нью-Йорк о том, что его намерения изменились. «Думаю, – пояснил он, – мне необходимо жениться на Фриде, потому что она постоянно находится у меня в квартире и со стороны это плохо выглядит».

   Продолжая стоять на своем, Фрида с напускной застенчивостью посоветовала:

   – Уиллард, Сивилла – больная девушка. А ты все еще бодрый и здоровый мужчина. В первую очередь ты должен подумать о себе. – Фрида взяла Уилларда за руку и слегка сжала ее. – Обещай мне, что ты не позволишь ей помешать нашему счастью.

   – Нашему счастью… – медленно и задумчиво повторил Уиллард. Встав с кресла, он прошелся по комнате. – Но я люблю свою дочь и всегда старался быть для нее хорошим отцом.

   – Временами мне кажется, что ты слишком старался, – решительно ответила Фрида, – а вот она недостаточно старалась быть хорошей дочерью.

   – Она гениальна, Фрида, она яркая, одаренная девушка, – убежденно ответил он, – независимо от всего остального, что с ней происходит.

   – Тогда почему она не найдет себе работу, как все люди? Или почему она не выйдет замуж? Если бы она позволила мне подружиться с ней, я бы нашла ей мужчину. Почему она не носит высокие каблуки? Почему предпочитают мужские часы? Ей бы научиться пользоваться губной помадой, укоротить платья и сделать укладку.

   – Этот доктор, этот доктор… – пробормотал Уиллард. – Но теперь уже наверняка недолго. Я надеюсь, что Сивилла скоро поправится и найдет свою дорогу в жизни.

   – Так что она пишет? – настойчиво прощебетала Фрида.

   Наступила неловкая пауза.

   – Возможно, мне придется отправиться в Нью-Йорк. Еще поглядим, – медленно ответил Уиллард, чье сопротивление просьбе слабело. – Знаешь, если я сейчас не лягу спать, то с утра не смогу встать.

   Уиллард Дорсетт, ста семидесяти восьми сантиметров ростом, выглядел импозантно – прямой, с четко прорисованными чертами привлекательного лица. Волосы у него были белыми как снег, и, похоже, возраст не лишил его ни единой пряди шевелюры. Цвет уверенного лица свидетельствовал о здоровом образе жизни в молодости, ровные зубы были в идеальном состоянии. Не съевший в жизни ни кус ка мяса, не выпивший ни глотка алкоголя, он сохранил фигуру и весил сейчас вряд ли больше, чем в те дни, когда ушел из колледжа. Голос у него был низкий и негромкий, а его нежелание спорить с кем-то, даже если его втягивали в спор, отражало убежденность в том, что грешно демонстрировать свои чувства. Выразительность его длинных тонких пальцев диссонировала с общей отрешенностью. Вздернутый нос был носом Сивиллы – фирменным знаком семейства Дорсетт.

   Эти пальцы были внешним признаком чувствительной художественной натуры, находившей свое выражение в том, что он строил лучше, чем конкуренты, и проявлял разнообразные эстетические интересы. В колледже Уиллард изучал пение и искусство красноречия. В Уиллоу-Корнерсе он пел тенором в церковном хоре и в городском клубе, а также организовал превосходный мужской квартет. Он играл на гитаре в испанском стиле и проявлял столь живой интерес к классической музыке, что, несмотря на отрицательное отношение его отца к мирским «новомодным выдумкам», приобрел один из первых эдисоновских фонографов. Кроме того, он интересовался экономикой, обладал настоящим чувством ответственности перед обществом и становился очень уважаемым человеком во всех городах, где жил. Люди, с которыми он работал, буквально поклонялись ему.

   Стремящийся к совершенству в работе, Уиллард делал это не только ради результата работы как таковой, но и потому, что, согласно его убеждениям, люди, стремящиеся к совершенству в своей специальности, прославляют этим совершенством Бога. Видевшие его работу относились к нему с почтением, и часто на улице он слышал благоговейное: «Это Уиллард Дорсетт», что льстило ему, хотя и не много смешило. «Ха! – думал он. – Я, Дорсетт, живу своим умом и с этим умом мог бы сделать больше, если бы более пятидесяти лет своей жизни не провел в Уиллоу-Корнерсе». Живя собственным умом, он очень радовался, знакомясь с хорошо образованными, одаренными, много повидавшими людьми.

   Навязчивое стремление к совершенству в работе делало Уилларда человеком, придающим большое значение деталям, и эта его черта часто мешала ему в общении. «Нельзя говорить „большая половина“, – поучал он Сивиллу. – Если это половина, значит это половина. Как половина чего-то может быть больше другой половины?» Та же навязчивая черта характера делала его рабом привычки. В течение двадцати лет подряд его ланч состоял из двух сэндвичей с яичницей и куска яблочного пирога.

   Обладая интеллектом выше среднего, Уиллард в то же время был выше среднего наивен и ограничен. Он был человеком с развитым интеллектом и с примитивным мировоззрением. Человеком, до глубины души возмутившимся тем, что Джой, племянник Хэтти, осмелился закурить в доме Дорсеттов. Человеком, который до такой степени почитал расхожую мудрость, что написал в альбоме дочери: «Правдивость, честность, доброта, чистота и умеренность – вот величайшие достоинства лучших людей». Сознание его на самом деле представляло собой курьезную смесь гуманистических наклонностей и пуританской косности. Пуританизм его был сплавом Уиллоу-Корнерса, его церкви, викторианского века и его излишне острой реакции на «ревущие двадцатые» годы, которые он посчитал симптомом заката цивилизации и признаком грядущего конца света.

   Исключительно религиозный человек, он жестко придерживался доктрин своей фундаменталистской веры и столь трепетно относился к Священному Писанию, что, в отличие от более искушенных собратьев по вере – к примеру, от пастора Уэбера, его наставника в Омахе, – воспринимал проповеди о конце света буквально и посвятил всю свою жизнь подготовке к этому грядущему концу. Сама их церковь и погруженные в невежество члены прихода Уиллоу-Корнерс, к которому он принадлежал, настолько стали не удовлетворять его, что, продолжая блюсти доктрину, он оставил свою церковь на четырнадцать лет.

   Возможно, этот уход от церкви был одновременно и уходом от собственного отца – грубого здоровяка с крупными чертами лица и козлиной бородкой, который, профессионально занимаясь в молодости борьбой, обрел в вере удобный выход для своей агрессии и враждебности. Обри Дорсетт, отец Уилларда, был сыном Арнольда и Терезы, которые прибыли в Уиллоу-Корнерс поселенцами и у которых кроме Обри родились Томас, Эммануил, Фредерик и Тереза II.

   Прилежный прихожанин, Обри нашел в напыщенных проповедях, неконтролируемых воплях и экстатических выкриках «Аллилуйя!» заменитель брани, которую, как благочестивый человек, он позволить себе не мог. Эти выкрики цитат из первого ряда прихожан находили свое продолжение перед почтовым отделением в Уиллоу-Корнерсе, где Обри разоблачал «власть Рима» (папы римского), проклиная ненавистных католиков перед собравшейся толпой. Обри Дорсетт предсказывал развал страны в случае, если к власти в ней придет кто-то из католиков. Враждебно настроенный по отношению не только к ненавистным «римлянам», но и к своим братьям по вере да и, собственно говоря, ко всем остальным, включая членов собственной семьи, Обри умел найти ахиллесову пяту у любого из окружающих, часто разоблачая ее публично – с той же вербальной страстью, с какой демонстрировал физическую силу в дни молодости. Затем, углядев и вскрыв слабое место, он приступал к спасению души своей жертвы.