Сивилла - Флора Шрайбер

   В доме Томпсонов все было таким мирным и спокойным. Но семилетняя Сивилла была уверена, что, как только она уйдет, миссис Томпсон начнет творить с Лори ужасные вещи, которые творят все матери.

   Предположение, что ее образ жизни является нормой, не улучшало ее положения и не уменьшало той бессильной, не находящей выражения ярости, которая пряталась в Сивилле с младенчества. Ярость вспыхивала, когда вместо материнской груди появлялся ненавистный жесткий резиновый наконечник клизмы и когда тюремщик игнорировал крики одиннадцатимесячной узницы, прикованной к креслу. Однако самая страшная ярость, накапливающаяся, но подавляемая, рождалась вместе с растущим пониманием того, что выхода, исхода из этой камеры пыток нет. Чем интенсивней становилась эта ярость, тем сильнее она подавлялась. Чем сильнее она подавлялась, тем сильнее становилось чувство собственного бессилия; чем сильнее было чувство бессилия, тем больше была ярость. Это был бесконечный цикл накапливания безысходного гнева.

   Мать терзала и пугала Сивиллу, а Сивилла ничего не могла поделать. И что, наверное, еще хуже, Сивилла не осмеливалась позволить кому-нибудь другому сделать что-нибудь.

   Сивилла любила свою бабушку, но та не вмешалась, когда мать сказала: «Бабушка, не садись рядом с Сивиллой. Она наказана». Бабушка не вмешалась, когда мать толкнула Сивиллу, спускавшуюся по лестнице. Бабушка спросила, что случилось, и мать ответила: «Ты же знаешь, какие дети неуклюжие. Она споткнулась на лестнице». Гнев, который Сивилла испытывала по отношению к бабушке, был сдержанным.

   Отец тоже не вмешивался. Неужели он не понимал, что означают крючок для застегивания башмаков, вывихнутое плечо, поврежденная гортань, обожженная рука, бусина в носу, зернохранилище, синяки под глазами, распухшие губы? Нет, ее отец отказывался понимать все это.

   Когда Сивилла плакала или когда шторы были подняты, мать всегда говорила: «А что, если кто-нибудь придет?» Поэтому подавляемый гнев распространялся и на соседей, которые никогда не приходили. На дедушку Дорсетта, который жил наверху и, казалось, понятия не имел о том, что происходило внизу. На доктора Куинонеса, который вновь и вновь отмечал, что у ребенка Дорсеттов случаются травмы, но не пытался выяснить причину этого явления. А позже Сивилла подавляла гнев на учителей, которые время от времени интересовались, все ли у нее в порядке, но не пытались ничего выяснить по-настоящему. Сивилла особенно любила Марту Брехт, учительницу седьмого класса, с которой можно было поговорить. Но и в этой учительнице Сивилла разочаровалась, так как та хотя, видимо, и сознавала, что мать у Сивиллы странная, а может быть, даже безумная, но тоже не вмешивалась. Эта сага имела свое продолжение в колледже, где даже мисс Апдайк, которая вроде бы многое понимала, приложила руку к тому, что Сивиллу отослали в дом пыток.

   Разочарованная теми, кто не приходил спасти ее, Сивилла вместе с тем никогда не обвиняла исполнителя пыток. Виноваты были крючок для застегивания ботинок, наконечник клизмы и другие орудия пыток. Палач же, благодаря своему статусу матери, которую следовало не только беспрекословно слушаться, но также любить и почитать, был не виноват. Почти два десятилетия спустя, когда Хэтти, лежавшая на смертном одре в Канзас-Сити, заметила: «Мне, конечно, не стоило быть с тобой такой раздражительной, когда ты была ребенком», – Сивилле показалось грешным даже вспоминать об этой эвфемистической «раздражительности».

   Чувства Сивиллы к матери всегда осложнялись тем, что поведение Хэтти было парадоксальным. Та же мать, которая терзала, оскорбляла и пытала свою дочь, могла любовно вырезать яркие картинки из журналов и приклеивать их к нижней части дверцы буфета, чтобы Сивилле было удобно разглядывать их. За завтраком та же мать могла положить на дно тарелки с кашей «сюрприз» – курагу, инжир, финик – лакомства, которые девочка особенно любила. Чтобы поощрить к еде Сивиллу, у которой был плохой аппетит, мать затевала игру: предлагала Сивилле угадать, что находится на дне тарелки, а потом съесть все дочиста и выяснить, правильно ли она угадала. Хэтти позаботилась о том, чтобы купить ребенку тарелки, украшенные картинками, столовый прибор, на котором были выгравированы инициалы Сивиллы, и стул, более высокий, чем остальные стулья. В доме было полным-полно игрушек и сколько угодно хорошей еды, за которую, как говорила Хэтти, голодающие дети Китая отдали бы все, что имеют.

   Когда Сивилла, которой тогда было четыре года, набралась смелости ответить: «Если хочешь, можешь послать им еду», Хэтти напомнила дочери: «Ты должна быть благодарна за столь многое: прекрасный дом, оба родителя, – (это назойливо повторяемое „оба“ неизменно раздражало Сивиллу), – и тебе уделяют больше внимания, чем любому другому ребенку в городе».

   Вновь и вновь, и в детском, и в подростковом возрасте Сивилла выслушивала бесконечные вариации на тему «Ты должна быть благодарна за столь многое» с последующим: «Ты не ценишь ничего, что я для тебя делаю; ты даже не можешь улыбнуться за столом в знак благодарности». Сивилла в таких случаях должна была говорить: «Ты лучшая в мире мать, и я постараюсь исправиться».

   Эта «лучшая в мире мать» говорила: «Когда ты опаздываешь из школы, я так беспокоюсь, вдруг тебя убили». Эта «лучшая мать» не разрешала Сивилле плавать, ездить на велосипеде, кататься на коньках. «Если ты поедешь на велосипеде, я буду представлять, что ты лежишь на мостовой, залитая кровью. Если ты пойдешь кататься на коньках, то можешь провалиться под лед и утонуть».

   Хэтти Дорсетт сформулировала строгие правила, касающиеся образцового воспитания детей. Нельзя бить ребенка, провозглашала она, если можно избежать этого, и ни при каких обстоятельствах нельзя бить ребенка по лицу или по голове. Хэтти, виртуозно отрицавшая реальность, деформируя ее так, чтобы она вписывалась в ее фантазии, утверждала это вполне убежденно. Именно фокусы, вытворяемые ее психикой, позволяли ей отделять то, что происходило на самом деле, от того, что она воображала. Отделять действие от его идеального представления.

   Хэтти любила наряжать дочку и показывать ее знакомым. Стремясь продемонстрировать необычайно рано развивающиеся способности девочки, мать приглашала ее читать гостям книжки и декламировать стихи. Если Сивилла делала ошибку, Хэтти воспринимала это как личную неудачу. Сивилла думала: «Как будто ошиблась мать, а не я».

   «Дорогая моя Сивилла, – написала мать в памятном альбоме, посвященном окончанию начальной школы, – живи ради тех, кто любит тебя, ради тех, кто воистину знает тебя. Ради небес, которые улыбаются тебе, ради добра, которое ты можешь сотворить. Твоя любящая мама».

   Однако любящая мама в жизни Сивиллы не была похожа на ту женщину, которая организовывала конструктивные игры с тарелкой каши, опасалась, что девочка утонет, и демонстрировала ее способности знакомым. Любящая мать Сивиллы обитала в воображаемом мире, сотворенном Сивиллой, мире, в котором она находила спасение, недоступное ей в реальной жизни.

   Любящая мать выдуманного мира жила в Монтане. В этом штате, в котором Сивилла никогда не была, но который представляла своей родиной, у нее было множество братьев и сестер, с которыми она играла.

   Мать из Монтаны не прятала кукол Сивиллы в буфет, когда Сивилла хотела поиграть с ними. Не набивала Сивиллу до отказа пищей, извлекая ее потом с помощью клизм и слабительных. Мать из Монтаны не привязывала Сивиллу к ножке пианино, не била ее и не обжигала. Мать из Монтаны не говорила, что Сивилла странная и что только белокурые дети бывают хорошенькими. Мать из Монтаны не наказывала Сивиллу за слезы, не говорила ей, что нельзя никому верить, что нельзя слишком много учиться, что нельзя выходить замуж и сажать себе на шею кучу детей. Эта добрая мать из фантазий разрешала Сивилле плакать, когда была причина для слез, и не смеялась, когда не было причин для смеха.

   В присутствии матери из Монтаны Сивилла могла играть на пианино все, что угодно. Эту мать не раздражал шум, и Сивилле не приходилось пытаться бесшумно высморкаться или прокашляться. При матери из Монтаны Сивилле разрешалось чихать.

   Мать из Монтаны не говорила: «Ты никогда не вырастешь хорошей девочкой, если с малых лет плохая», не доводила Сивиллу до головных болей своими несправедливыми поступками. Мать из Монтаны никогда не говорила: «Никто тебя не любит, кроме матери», доказывая эту любовь причинением боли. Место, где жила эта мать, было не просто зданием; это был в полном смысле слова дом, где Сивилла могла трогать все, что угодно, и не должна была каждый раз после мытья рук дочиста отскребать раковину. Здесь Сивилле не нужно было постоянно искать какие-то подходы к матери, пытаться изменить ее, пытаться завоевать если не ее любовь, то хотя бы благосклонность. Мать из Монтаны была теплой и любящей, всегда целовала Сивиллу, обнимала ее. С ней Сивилла чувствовала себя желанной.