Центр - Александр Морозов

XX

Им надо было поговорить. Вите Карданову даже и по делу. Поэтому они решили — пока что — пробираться напрямки, то есть как угодно извилистыми путями, но ведущими в конце концов к цели, в новые районы, на восток, в Чертановщину, к Кюстрину. «Поэтому» у них всегда означало «непонятно почему». Вот поэтому и решили.

Гончаров Юра еще не оправдывался. Кардан не наседал. Рано еще было. Не отошел от смертельной истомы ярый кабальеро алкогольных грез. Переминался еще с ноги на ногу — когда стояли в автобусе, — ощупывал себя еще, цел ли, вполне ли и без последствий дал бог во облике кардановском унести ноги и прочее. Бог дал. Не мелочным мужиком себя оказал. Снисходительным. (Для чего вот только? Может, слишком простым ему показалось вот так-то: по виску трубой, и… лети в поднебесье, то есть сверзивайся с громыхающей лестницы год свист и грохот канареек?)

— Ты знаешь, он меня от смертяшки спас. От смертоубойства элементарного, — так, что ли, начнет он объясняться с Катей?

Ну и свиделись… ну хоть так-то.

Решили поехать к Кюстрину, а по дороге и пообсмотреться, пообщупать друг друга. Карданов коротенько канву своего сюжета за последние полгода изложил. Да и Гончар кое-что от Кати слышал.

Карданов Юре опять нравился. Не тем, разумеется, только, что вовремя за спиной Литого появился, как бог из машины, или как черт из коробочки. А сам по себе. В Карданове почему-то не чувствовалось так называемой доброй порции усталости и цинизма. Неизбежно сопутствующих мужчинам, которые чего-то добились (но того ли?), как, например, сам Гончаров, или ничего не добились, как Карданов, или даже никогда и ничего и не добивались, как Кюстрин, но которые — первые, вторые и третьи — обнаружили все ж таки, что время прошло и что на этом обеде добавочной порции никто выдавать не собирается. А Карданов был весел тихой своей, сволочной, неистребимой веселостью, не молод, а все-таки весел, чему радовался — не дурак же ведь в самом-то деле?

Юра тянуть вола не стал, а решил на правах старой дружбы ломить напрямую:

— Ну? Ты до чего-то хоть тут додумался, пока я Чертаново и кандидатскую осваивал?

— В том-то и штука.

— И до чего? «Без денег жить нельзя на свете, нет», до этого? Ля-ля-ля-ля?

— Да нет. Об этом-то ведь не нами придумано — твои басы из пивных как проповедуют, разве они тебе не говорили? В двадцать лет ума нет — и не будет, в тридцать лет жены нет — и не будет, в сорок лет денег нет — и не будет? Ну так со мной то самое, третье, в сорок лет… Так что насчет денег — проехали. А насчет есть-пить всегда хватит.

— А если женщина? Ну вот представь, встретил ты ее: красивую, блестящую, в общем, всю из себя. Не подойдешь же ты к ней: «Я, мол, много книг прочел, и по этому случаю посвятите мне свою молодость и красоту»?

— А где она, такая женщина?

— Это дело случая. Лотерея. Вдруг. А деньги вдруг не сваливаются.

Карданов Юру только ведь что черт знает из чего вытащил, и, естественно, как и всякий спасенный, Гончар начал говорить со своим спасителем достаточно агрессивно. Виктор это почувствовал и потому мудро ушел от этой темы:

— Наверное, Юра, все эти встречи, все это вдруг, да не совсем вдруг.

— Ну а за исключением этого, у тебя как все остальное?

— За исключением чего этого?

— Что тебе не встречаются те, для кого у тебя ничего не запасено?

— Слушай, Гончар, если я насчет твоей Екатерины обратился…

— Да перестань.

— Тебе же вполне должно быть ясно, что никаких прав у тебя по этому случаю не появилось.

— Да, вполне, вполне ясно. Я же из любопытства…

— А, вот это другое дело. Из любопытства — это пожалуйста. Мы же ведь с тобой из любопытства всегда и жили.

— Ну так что?

— Если ты о моем хорошем настроении, то это по тому случаю, что я не Фауст.

— Ха-ха. А что, Мефистофель имеется?

— Если бы он вдруг подошел, я бы отказался.

— Душу продать?

— От второй молодости. Я обнаружил — ну, додумался, дочитался, как тебе будет угодно, в общем, я теперь твердо знаю, что мы тогда жили в уникальное время.

— А ты спроси у нынешних. Чудак. Это же просто свойство молодости. Биология. Для любого — его «т о  время» — уникально.

— Это субъективно. И поэтому — не так интересно. А наши «т е  годы» объективно совпали с уникальным узловым моментом. Отмеченным. И все остальное — последствия. От того, как  т а м  тогда все повернулось, — так все дальше и пошло.

— И ты только оттого и весел? Ну пусть даже уникальное. Но мы-то свою львиную лапу не наложили?

— Мы еще тогда и не могли. Но мы хоть тогда были.

— «И только-то»? — как говорит Кюстрин…

— Не хотел бы я сейчас снова стать молодым и глупым. Двадцатилетним.

— Подожди, об этом потом. Сначала объясни, как ты докопался, что наше  т о  время — уникально?

— А я же никуда не уезжал, чудак. Я просто сидел у окна. А из окна все же видно. Т е  времена, потом другие, третьи… Можно же сравнивать…

— Так. Ну а дальше?

— Один раз — т о г д а — мы не наложили лапу. Так получилось. Да и не могли. А если бы мне сейчас Мефистофель снова двадцать подкинул — опять бы не смог.

— А сейчас-то зачем?

— Ты что, ничего вокруг не замечаешь?

— Ты о том, что в газетах?

— Да, хотя бы. Ты же ведь знаешь, я с детства к газетам душой прикипел.

— А кроме? А что там внутри делается?

— Для этого и самому надо быть внутри. Как ты, например.

— Где сейчас я, об этом мы потом. Ты в институт свой пошел еще полгода назад?

— Ну да. Тогда это я сам по себе надумал. А теперь совпало.

Насчет «совпало» Витя и сам — чем дальше, тем больше — изумлялся про себя. Чем дальше развивались события, то есть чем дольше стояло на месте его дело с устройством к Сухорученкову, тем окончательнее он убеждался, что и впрямь ведь совпало. Полгода назад, зимой, он ведь просто рассудил, что: каждому из нас дано с рождения нечто определенное. Ну, например, наша жизнь. Мы сами. Не меньше, но и не больше. И это то, что нам дано, — это и есть всё. То, что мы можем пустить в оборот. Тогда ему казалось, что то, что ему дано — он сам, — еще не есть вещь массивная, а есть просто юноша Карданов, не обремененный, а значит, не отягченный званиями, знаниями («мы суть глубинно невежественны» — его же собственная цитата), словом, весом достаточным не обладающий, чтобы стрелки весов хотя бы вздрогнули, если бы на одну из чаш бросил он самого себя.

И что же получилось? Званиями он себя так и не отягчил, зато знаниями — весьма и весьма. Но главное даже и не эта калькуляция, а то, что на каком-то этапе (и именно этой зимой) он уже ясно ощутил, что он уже весь, так или иначе, вот такой и ничем другим — насчет веса и прочее — стать уже не может. И поэтому все, что он собирался пустить в оборот, — самого себя, — все это у него уже есть, и ждать чего-то дальше просто бессмысленно, потому что больше и сверх того ничего уже и не будет.

Это зимой. А теперь, спустя полгода, в нем ожило и зашевелилось еще и молодое чувство, на которое он и не рассчитывал уже, что когда-нибудь испытает его — что его, казалось бы, сугубо личные итоги и подведение счетов воистину совпали с громадным и внешним и что это совпадение не случайно, не лотерейно, а как будто запрограммировано всей его путаной судьбой, а чтобы сейчас, к этому времени, так все стояло, — надо ведь было тогда, по зиме, как будто ему кто шепнул, что именно начнет разворачиваться ближайшей весной, и так и совпало, а живи он в средневековье, непременно бы кто сказал, что были ему тогда, по зиме, видение и голос.

— А совпало пока только одно, — пробурчал Гончаров, — как ты тогда был без работы, так и сейчас. А кадровый вопрос — лакмусовый. Скажи мне, какие кадры ты выдвигаешь, и я скажу тебе, зачем, с какой целью ты это делаешь.

— Всему свой срок, и кое-что двигается.

— Нет, Витек, пока у них как следует не приперло, оставаться тебе вольным внештатником и никогда не попасть туда, где можно хоть что-то решать. И хочешь, я тебе открою последний комизм джунглей, под названием «наша цивилизация»?

— С последним погоди, а то расходиться придется.

А голос Гончарова тем временем вполне уже после потрясения в ресторане вошел в норму, и сам он вполне уже вошел в колею и выдавал Виктору объективную картину, как это все выглядит — его трудоустройство — глазами добрых людей:

— И вот ты приходишь к ним — взрослый, умный, развитой, перспективный — да, да, черт возьми, — все еще перспективный, а значит, и опасный — и хочешь, чтобы они тебя приняли младшим научным. А ты подумал о своей начальнице? То есть о моей жене? Она принимает к себе на мэнээса некоего пижона, равного ей возрастом и развитием. И… как же она будет тобой управлять? «Пойди туда, принеси то»? Не проходит. Вот именно. А ты подумал о своих будущих коллегах, Софико и Вале Соколове? Какие там к черту у вас могут быть отношения? Ведь их же нулевой уровень засверкает тогда, хоть глаза зажмуривай! И что же? Тут уж или их — под метлу и набирать таких, как ты… Но тогда и весь сектор — это уже будет не что-то заштатное и зачуханное, а просто филиал академии наук. И какая же тут роль окажется для завсектором? И нужна ли она окажется вообще, такая завша, во главе таких выдающихся подчиненных? Теперь допетрил? Куда ни кинь — полный получается и необратимый раскардаш. И все по причине, что  н е к т о  приходит и скромненько так заявляет: примите, братцы, на прежнюю должность, я, мол, ни на что не претендую, и тому подобную вредную агитацию разводит.