Знахарь - Тадеуш Доленга-Мостович

Вся церемония продолжалась около часа. Наконец, знахарь, приблизившись к Марысе, снова заглянул под веки и кивнул головой.

— Будет жить, — сказал он убежденно. — Я “заговорил” смерть. Но смерть сильная Она и большего заговора не послушает. Если где уперлась, то без добычи не уйдет. Поэтому выберите кур, и ровно в полночь здесь под окном зарежьте Больная панна или замужняя?

— Панна, — ответил Косиба.

— Значит нужна белая кура. Есть у вас белая?

— Есть, — кивнула головой Ольга.

— Так ее и зарежьте. А потом сварите и четыре дня давайте больной. Упаси вас Боже дать ей что-нибудь еще, только эту куру и суп из нее. А сейчас не говорите спасибо, потому что это вредит. Я пойду уже. Слава Иисусу Христосу!

— Во веки веков, аминь! — ответили присутствующие.

За знахарем вышли из избы все, кроме Зони. Она слегка толкнула в бок задумавшегося знахаря и спросила:

— Как, Антоний, поможет это или не поможет?

— Не знаю, — пожал он плечами.

— Ты знаешь, я думаю, что этот дед только морочит голову людям. Разве может угар и бормотание помочь больному?.. Мой покойный муж проехал по свету и на войне побывал, так он смеялся с этого. Гадание и окуривание — не лекарство. Ты по-другому лечишь, и зачем только вызвал этого овчара! Он сейчас каждому будет говорить, что помог там, где ты был бессилен. А Марыся, если ей суждено выздороветь, и так выздоровела бы. Но сейчас для тебя лучше, чтобы она умерла, потому что…

Она вдруг умолкла под тяжелым взглядом Антония и попятилась к стене.

— Что ты, что ты, Антоний?! — заговорила она быстро. — Я же ничего плохого… Только добра тебе… Клянусь Богом. Я смерти никому не желаю. А ты сразу… О!.. Бог знает, что подумал. Ну, не сердись, я сама ровно в полночь здесь под окном зарежу куру Беленькую выберу, всю беленькую.

— Иди уже Зоня, иди, оставь меня одного, — прошептал знахарь.

— Я пойду. Спокойной ночи. А ты, Антоний, тоже ложись, отдохни, ослабнешь совсем. А про куру не беспокойся. Я все сделаю, как овчар сказал. Спокойной ночи…

Она вышла, и в избе воцарилась тишина. Только прерывистое дыхание Марыси свидетельствовало о том, что в этой тишине и покое не все ладно.

Антоний подвинул табурет, оперся локтем о край стола и стал всматриваться в бледно-голубые прожилки сомкнутых век девушки. Он сделал все, что диктовало его умение, что подсказывал рассудок; он даже пошел наперекор своему разуму и вопреки убеждениям, уступив отчаянию и скрытой в глубине души надежде на спасение с помощью непонятных, таинственных, колдовских чар.

Шло время. За окнами была ночь. Антоний Косиба задумался. Он думал о себе, о своей судьбе, о своей жизни, такой пустой и ненужной до настоящего времени, не связанной ни с чем и ни с кем. Да, не связанной, потому что связывают только чувства. Но стоит лишь полюбить кого-нибудь всем сердцем, как судьба эту любовь отнимает, вырывает, грабит…

Снова так, как тогда, что-то отозвалось в нем. Он потер лоб. И вдруг понял, что когда-то, очень давно, как бы в предыдущей жизни, он пережил подобную потерю. Да, он был уверен в этом. Судьба кого-то отняла у него, любимого человека, без кого он не мог существовать…

Застучало в висках, в голове страшным вихрем помчались мысли.

— Как это было?.. Когда?.. Где?.. Потому что было… Точно было… Он сжал зубы, ногти до боли впились в ладони рук:

— Вспомнить… вспомнить… Я должен вспомнить…

Натянутые нервы, казалось, дрожали от напряжения. Мысли разлетались в клочья, в бесформенную белую пену, как вода на мельничном колесе, и едва различимым туманным контуром начали вырисовываться черты… Мягкий овал лица… Полуулыбка, светлые волосы и наконец глаза, темные, глубокие, неразгаданные…

Из пересохшей гортани Антония Косибы сдавленно вырвалось незнакомое, но такое близкое, такое дорогое имя:

— Беата…

С изумлением и надеждой он повторил его еще раз. Он чувствовал, что в нем происходит какая-то борьба, открывается нечто неизмеримо важное. Еще секунда, и перед ним откроется большая тайна…

Он весь собрался, сжался…

Вдруг за окнами тишину прорезал резкий, пронзительный крик птицы. Один, второй, третий…

Антоний вскочил и в первое мгновение не мог сообразить, что случилось, но спустя несколько минут до него дошло:

— Зоня зарезала куру… белую куру… Значит, полночь…

Он быстро приблизился к Марысе. Как мог он оставить ее так надолго! Он прикоснулся к ее руке, щеке, потрогал лоб, проверил пульс, прислушался к дыханию.

Сомнений не было: температура спадала, причем резко спадала. Щеки и ладони были едва теплыми.

— Она… стынет, это конец, — лихорадочно подумал он.

Не теряя ни минуты, Антоний развел в печи огонь и приготовил отвар из трав для поддержания сердца. Влил три ложечки в рот Марысе. Спустя час ему показалось, что пульс стал более наполненным и ровным. Знахарь повторно дал больной порцию отвара.

Прошло еще четверть часа, и Марыся открыла глаза. Тяжелые веки опустились и снова поднялись. Ее губы что-то безмолвно произнесли и сложились в улыбку. Глаза смотрели осмысленно.

Знахарь наклонился над ней и прошептал:

— Голубка моя, счастье ты мое… Ты узнаешь меня?.. Узнаешь?..

Губы Марыси шевельнулись и, хотя слов нельзя было расслышать, он знал, разобрал по движению губ, что она произнесла те же слова, с которыми всегда обращалась к нему:

— Дядя Антоний…

Потом она глубоко вздохнула, закрыла глаза и уснула. Дыхание было глубоким и ровным.

Знахарь припал лицом к земле и, рыдая от счастья, забормотал:

— Спасибо тебе. Господи… Спасибо тебе, Господи…

За окном светало. Мельница просыпалась. Виталис пошел пускать воду. Молодой Василь отправился в сарай, Агата и Ольга хлопотали по кухне, а Зоня сидела на пороге и ощипывала белую куру.

ГЛАВА XIV

После двухнедельного отсутствия доктор Павлицкий возвратился в Радолишки, и на следующий же день его вызвали в имение Скирвойнов, где батрак повредил руку, работая на соломорезке.

Вот тогда-то обнаружилось отсутствие саквояжа с хирургическими инструментами. Доктор утверждал, что в ту ночь привез саквояж с мельницы, служанка и старая Марцыся клялись, что не привозил. Перетряхнули весь дом от подвалов до чердака — безрезультатно, и доктор поехал по вызову, собрав инструменты в кабинете. Но возвращаясь из Раевщины, он все-таки завернул в Людвиково, чтобы расспросить о саквояже шофера.

Шофер точно помнил, что пан доктор вынес из хаты саквояж и положил его в машину, помнил, что на обратном пути из машины ничего не вынимали ни в городке, ни в Людвикове, ни на станции. Он вспомнил также, что в то время, когда молодого Чинского выносили из хаты, около машины крутился знахарь.