Жребий - Стивен Кинг

— Жизнь? — медленно произнес Майк. — Не знаю, мистер Бэрк. Не очень, чтобы очень.

— На какую пакость ты сел, Майк? — осторожно спросил Мэтт.

Майк непонимающе посмотрел на него.

— На какие наркотики, — сказал Мэтт. — Бензедринчик? Красненькие? Кокаин? Или это…

— Наркота тут ни при чем, — ответил Майк. — По-моему, я приболел.

— Правда?

— Я в жизни не садился на крутую наркоту, — выговорил Майк и это, похоже, стоило ему ужасных усилий. — Только травку курил, да и ее уже месяца четыре не пробовал. Болею… Заболел я, по-моему, в понедельник. Понимаете, уснул в воскресенье вечером на Хармони-Хилл и проснулся только утром в понедельник.

Он медленно покачал головой.

— Чувствовал я себя дерьмово. И с тех самых пор мне с каждым днем вроде бы все гаже. — Он вздохнул, и Мэтту показалось, что грудь Майка сотряслась от свистящего вздоха, как мертвый листок на ноябрьском клене.

Озабоченный Мэтт подался вперед.

— Это случилось после похорон Дэнни Глика?

— Ага. — Майк опять поглядел на него. — Когда все разошлись по домам, я вернулся, чтобы закончить, но этот раздолбай… прошу прощения, мистер Бэрк… этот Ройял Сноу так и не объявился. Ждал я его долго, и вот тогда-то, наверное, начал заболевать, потому как от всего, что было потом… черт, голова болит. Трудно думать.

— А что ты помнишь, Майк?

— Что помню? — Майк уперся глазами в золотистую глубину пивной кружки, наблюдая, как пузырьки, отделяясь от стенок, всплывают к поверхности, чтобы выпустить заключенный внутри них газ.

— Помню пение, — сказал он. — Приятней пения я не слыхал. И такое чувство, будто… будто тонешь. Но приятное. Вот только глаза. Глаза.

Он обхватил себя за плечи и передернулся.

— Чьи глаза? — спросил Мэтт, подаваясь вперед.

— Красные. Страшные глаза.

— Чьи?

— Не помню. Не было никаких глаз. Мне все это приснилось. — Мэтт буквально видел, как Майк отпихивает от себя свои воспоминания. — Про вечер воскресенья я больше ничего не помню. В понедельник утром я проснулся на земле и сперва даже подняться не мог, так устал. Но в конце концов поднялся. Вставало солнце, я испугался, что обгорю, и ушел в лес, к ручью. И вымотался вконец. Жутко вымотался. Поэтому опять прикорнул. И проспал… ну, часов до четырех или до пяти.

Он издал тихий шелестящий смешок.

— А когда проснулся, то оказалось, что меня всего засыпало листьями. Правда, я чувствовал себя чуть получше. Я поднялся и вернулся к грузовику. 

Майк медленно провел по лицу ладонью.

— Должно быть, с малышом Гликов я в воскресенье вечером закончил. Занятно, но я этого даже не помню.

— Закончил?

— Ну, приходил Ройял или нет, но могила оказалась засыпанной. Дерн уложен и так далее. Хорошо сработано. Но как я это сделал, не помню. Наверное, мне действительно было худо.

— А где ты был в понедельник вечером?

— У себя дома, где же еще.

— А во вторник утром как ты себя чувствовал?

— Во вторник утром я вообще не просыпался. Проспал весь день. И очухался только к вечеру.

— И как ты себя чувствовал?

— Ужасно. Ноги были как резиновые. Попытался сходить за глотком воды, и чуть не упал. Пришлось топать на кухню, придерживаясь за мебель. Я был слабым, как котенок.

 Майк нахмурился.

— На ужин я открыл банку тушенки знаете, эту дрянь «Динти Мур» — но съесть не смог. Вроде как посмотрю на нее — и обратно тянет. Как если с жуткого похмелья увидеть жратву.

— И ты ничего не ел?

— Пытался, только все вылетело обратно. Но почувствовал себя немножко лучше. Вышел из дому, немного погулял. А потом пошел спать. — Пальцы Майка обводили круглые следы пивных кружек на столе. — Только сначала мне стало страшно. Ну, вот как пацан какой-нибудь боится Элламагусалума. Я обошел дом, убедился, что все окна заперты. И когда пошел спать, оставил везде свет.

— А вчера утром?

— Хм-м? Нет… я вчера встал только в девять вечера. — Опять этот тихий короткий смешок. — Помню, я еще подумал: ежели так дальше пойдет, просплю все на свете. И что так бывает, когда помрешь.

Мэтт мрачно приглядывался к нему. Флойд Тиббитс встал, сунул в автомат четвертак и принялся подстукивать музыке.

— Занятно, — сказал Майк. — Когда я вставал, окно в спальне было открыто. Должно быть, я сам открыл. Мне снилось… за окном кто-то был и я поднялся… поднялся, чтобы впустить его. Ну, как идешь впустить старого друга, который замерз… или хочет есть.

— Кто же это был?

— Это был всего лишь сон, мистер Бэрк.

— Но кто тебе снился?

— Не знаю. Я собирался попробовать поесть, но только подумал — и блевать захотелось.

— Что ты сделал?

— Смотрел телик, пока не кончился Джонни Карсон. Мне было гораздо лучше. а потом пошел спать.

— Окна ты запер?

— Нет.

— И проспал весь день?

— Я проснулся на закате.

— Слабость чувствовал?

— Хотел бы я объяснить.

Майк провел по лицу рукой.

— Мне так плохо! — выкрикнул он ломающимся голосом. — Это просто что-то вроде гриппа, правда, мистер Бэрк? По правде я здоров, да?

— Не знаю, — ответил Мэтт.

— Я думал взбодриться несколькими кружками пива, но не могу пить. Отхлебнул глоток, а он мне поперек горла стал, честное слово как пробка. Прошлая неделя… Она кажется плохим сном. И мне страшно. Очень страшно.

Он прижал исхудалые руки к лицу, и Мэтт понял, что Майк плачет.

— Майк?

Ответа он не получил.

— Майк, — Мэтт осторожно отнял ладони Майка от лица. — Я хочу, чтобы сегодня вечером ты поехал ко мне домой. Хочу, чтобы ты переночевал в комнате для гостей. Поедешь?

— Ладно. Мне все равно. — Майк с летаргической медлительностью утер глаза рукавом.

— А еще я хочу, чтобы завтра ты поехал со мной показаться доктору Коди.

— Ладно.

— Ну, пошли.

Мэтт подумал, не позвонить ли Бену Мирсу, и не стал.

Когда Мэтт постучался, Майк Райерсон сказал: «Войдите».

Мэтт вошел с пижамой.

— Она будет великовата…

— Да ничего, мистер Бэрк. Я сплю в трусах.

Сейчас Майк стоял в одном белье, и Мэтт увидел, какое страшно бледное у него тело. Ребра выступали полукруглыми гребнями.

— Поверни-ка голову, Майк. Вот сюда.

Майк послушно повернул голову.

— Майк, откуда у тебя эти отметины?

Майк потрогал шею пониже угла челюсти.

— Не знаю.

Мэтт беспокойно помялся. Потом подошел к окну. Шпингалет был надежно защелкнут, и все же, в тревоге не повинуясь рассудку, руки с грохотом открыли его и вновь закрыли. На стекло тяжело давила заоконная тьма.