Всё, что у меня есть - Марстейн Труде

В соседском саду по траве бегает Ханна, скачет на одной ножке, пританцовывает. Калле начал стричь газон, и она исполняет свой безумный танец у него за спиной, куда только подевалась ее боль в ногах? И где ее бледность и анемия? Я не замечаю следов недомогания и не могу удержаться от мысли о том, что эта девочка абсолютно здорова. И все же у того беспокойства, которое Ханна заставила испытать своих родителей, была и положительная сторона, составлявшая особую ценность. Чувство тревоги за дочь затмило для Калле все остальные чувства и привязанности, оно выросло в единственное стремление еще больше сблизиться с женой и дочерью. И хотя Калле сейчас утюжит лужайку газонокосилкой, а Ивонна сидит в страховой конторе с ворохом документов, трудно представить себе людей, которые были бы более близки в этот момент. И возможно, в нашей с Гейром жизни, в которой все идет как нельзя лучше, не хватает проблем: с Майкен никогда ничего не случалось, нет причин для того, чтобы отчаянно ухватиться друг за друга, дать взаимное обещание никогда не расставаться. Или с абсолютной легкостью и неизбежностью пообещать: я никогда не покину тебя. Я не могу оставить тебя. Мы вместе навсегда. Калле и Ивонна никогда не расстанутся. Мне трудно себе представить, что мы с Гейром могли бы поклясться в том же самом. И это июльское воскресенье, с запахом бензина и свежескошенной травы, и Калле, снующий взад-вперед по маленькому островку газона, — это на сегодня — единственная надежда. На то, что моя жизнь в любом случае сделает поворот, судьбоносный кульбит, хотя он может оказаться поворотом к худшему.

— Кто это там звонил? — спрашивает Гейр.

— Я получила работу, — отвечаю я. — Там, где я была на собеседовании. Им нужен автор текстов.

Гейр издает радостный смешок.

— Вот и отлично, — говорит он. — Тогда я бы хотел куда-нибудь отправиться в ближайшее время. В Италию или Францию.

Майкен выходит на веранду в трусиках и футболке, на которой нарисован огромный подсолнух. Выражение ее лица отражает те чувства, которые она испытывает и желает продемонстрировать — Майкен умеет подобрать каждому внутреннему состоянию соответствующее выражение лица. Деланые чувства. Лучистая радость: «Мамочка, я тебя так люблю, я тебя обожаю!» Смертельная обида: «Мама, ну вот куда ты задевала мой рисунок?!» Наглость и сарказм: «Ой, ну простите, пожалуйста! Конечно!» Бесконечное нытье: «Мама, я так хочу лимонаду. Ну не надо мне воды. Я лимонаду хочу. Лимонаду! Почему мне нельзя лимонад? Ну почему?» Я обречена на жизнь в этом хаосе чувств, я должна научиться игнорировать его.

И я знаю: на то, что мы с Калле сделали, можно посмотреть и под другим углом. Почему мы это сделали? Потому что у нас была возможность. Потому что Ивонны, Ханны, Гейра и Майкен не было дома.

Я чувствую, что успокаиваюсь. Хорошо снова вернуться в привычную жизнь с ее ежедневными заботами, в жизнь, где теперь будет постоянный заработок, стабильное будущее. И одобрение Гейра.

Ребенок

Март 2005

Когда я стою посреди комнаты и раскладываю вещи по разным стопкам, звонит Нина. Она говорит, что страх Трулса не прошел, скорее даже усилился. Я бросаю мохеровый джемпер бутылочного цвета поверх горы одежды, которую собираюсь отнести в благотворительную организацию.

— Я уже начинаю волноваться, — признается Нина.

— Но несмотря ни на что, хорошо, что он готов обсуждать это, — замечаю я. — Раз уж так случилось. Многие мужчины отказываются говорить о своих страхах.

Я достаю из «кучи навынос» зеленое с белым рисунком платье с запа́хом: надо бы дать ему еще один шанс, прежде чем окончательно от него избавиться.

— Скоро уже три месяца, — говорит Нина. — Как ты думаешь, когда это закончится? Может, ему надо поговорить со своим врачом или сходить к психологу?

— Это в любом случае не повредит, — говорю я.

Я оставляю две джинсовые рубашки, несмотря на то что они слишком узкие, но я ведь могу похудеть.

— У девочек в комнате уже установлена двойная пожарная сигнализация, — продолжает Нина, — и он купил два новых огнетушителя, так что теперь у нас по паре на каждом этаже. Он перечитал уже кучу всего в интернете про пожары. Он ведет себя просто как одержимый.

Не знаю почему, но мне на память приходит фильм «Пылающая кровать», который мы с Ниной смотрели вместе еще на той нашей квартире в восьмидесятые. Толлеф в глубине души считал нас ограниченными, но вслух этого не произносил. Тогда мы смотрели фильмы и похуже. Мы с уверенностью заявляли, что являемся непревзойденными интеллектуалками в том, что касалось книг, но не фильмов; однако мы также не брезговали и книгами отнюдь не лучшего качества. К примеру, мы обе прочитали роман, по которому был снят фильм.

Я почти закончила разбирать вещи, отложив для благотворительной организации едва ли не треть своей одежды. Мне стыдно из-за того, зачем я столько всего накупила или сколько я купила просто по ошибке: кое-что я вообще никогда не надевала, у меня так себе с интуицией.

Я никогда не признавалась Руару, что смотрела низкопробные фильмы и читала бульварные романы; с Толлефом было не так — мне, в сущности, было все равно, как он это воспримет.

Пожар в доме Нины и Трулса начался в рождественские праздники. Они забыли потушить восковую свечу, и когда она догорела, огонек перекинулся на бумажную розетку, а оттуда — на скатерть. Они проснулись от звука сигнализации, так что серьезных бед пожар не наделал. Им пришлось отшлифовать и покрыть заново лаком паркет и покрасить стену и потолок, и к пятидесятилетию Трулса, которое отмечали в феврале, от следов небольшого пожара не осталось и следа. Однако, несмотря на то что происшествие оказалось не слишком драматичным и не имело серьезных последствий, Трулса начали обуревать страхи.

— В нем поселился страх, от которого он никак не может избавиться. Он плохо спит, часто просыпается, и ему постоянно мерещится запах дыма, — пожаловалась Нина двум подругам и мне на празднике, кивая на восковые свечи, стоящие на подоконнике. У нее резко обозначились складки у крыльев носа, лицо покрывал слишком плотный слой пудры и румян, я смотрела на нее и размышляла о том, как далеко отнесла нас жизнь друг от друга.

Она волновалась из-за того, что дочери тоже проникнутся атмосферой страха и начнут бояться. Нора собирается съехать от родителей нынешней осенью. А еще Нина опасается, что девочки могут перестать уважать отца.

— Даже сегодня вечером Трулс был против того, чтобы горели свечи, — продолжала она, — но я сказала: мы же не можем вообще перестать зажигать свечи! Надо просто проверить перед сном, что все потушили.

Гейр не пошел на юбилей к Трулсу, и когда меня со всех сторон спрашивали, почему нет Гейра, я попеременно отвечала: «Он остался дома с Майкен» или «К сожалению, мы расстались». А они качали головами: «Ах, да!» или «Ой, нет, не может быть!». Толлеф стоял рядом, держа меня под руку и крепко сжимая ее.

А когда мы с ним вышли покурить на веранду, он сказал: «Мне не хочется, чтобы вы расставались. Я бы хотел, чтобы вы всё как-то разрулили». И в этом состоянии легкого опьянения одна за другой мне в голову приходили только приятные мысли о Гейре, и на минуту захотелось сделать так, как сказал Толлеф.

Гейр стоит посреди комнаты, окруженный картонными коробками, на лице — горестное выражение, которое вызывает больше раздражения, чем сострадания. Сегодня Страстная пятница, Майкен все никак не угомонится, ей не с кем играть: Калле с Ивонной и детьми уехали на дачу еще вчера.

Когда я рассказала Калле, что мы с Гейром расходимся, он смутился, словно посчитал, что такие крайние меры в нашей ситуации неуместны, что он сам никогда бы не предпринял ничего настолько жесткого. Казалось, ему самому было тягостно оттого, что я обо всем ему рассказала. Хотя он, очевидно, уже все знал, потому что несколько недель назад я поделилась этой новостью с Ивонной.