Всё, что у меня есть - Марстейн Труде

Над горизонтом поднялось солнце. Ивонна давно ушла спать со словами: «Боже мой, всего через шесть часов мне надо вставать на работу и помогать алкоголикам и одиноким мамашам заполнять документы».

Бедняжка Ивонна. Меня трясет от одной только мысли о том, чтобы выйти на постоянную работу. Майкен уснула на диване в их гостиной. Ногой я пытаюсь нащупать босоножку. Сначала поднимаюсь я, затем Гейр, нас обоих пошатывает. На блюде осталось довольно много мяса. Калле собирает стаканы, движения его тоже нетвердые. Гейр выходит из двери гостиной с уснувшей Майкен на плече, благодарит за ужин, перешагивает через изгородь и направляется к нашей веранде, ручка Майкен беспомощно свисает. Я неспешно прогуливаюсь вокруг, чувствуя во всем теле звенящее напряжение, потом поднимаюсь к нам на веранду, стою и прислушиваюсь через открытую дверь — Гейр чистит зубы. Я снова спускаюсь по ступеням, миную будущий огород Гейра, живую изгородь и возвращаюсь на веранду Калле и Ивонны, сажусь в плетеное кресло и просто дышу. Все тело продолжает звенеть. На столе остались пустая бутылка от пива и нож, вымазанный маслом. В дверях стоит Калле.

Что мне нужно?

Просто поговорить с ним?

Медленно ступая, он подходит ко мне, ссутулившийся, словно старик. Солнечные лучи вспыхивают в ветвях туи. Где-то хлопнула дверь — это у нас или у них? Ветер гуляет в березовых кронах, Калле стоит в потоках солнечного света, и я не понимаю уже, кто спит, а кто бодрствует.

Я улыбаюсь так, что немеет подбородок. Калле садится с другой стороны стола, отталкивает нож, тот поворачивается вокруг своей оси, описывая полукруг над тонким хлебным ломтиком.

— Думаю, мне тоже пора спать, — произносит Калле.

Прижимая хлебец к поверхности стола, я резко делю его надвое большим пальцем, и в этом крохотном движении сквозит великое отчаяние: хочется махнуть рукой на все, опустить жалюзи. Все, что меня ждет, — это дни, похожие один на другой, а потом Майкен уедет из дома, а я буду бродить по квартире, вытирать стол на кухне, поливать цветы в горшках, пока Гейр будет бегать, кататься на велосипеде или просто возиться со своими грядками. У меня не может быть такой жизни.

— Ты уверен? — спрашиваю я.

Когда Майкен только родилась, мы жили в квартире на улице Марквейен. В первой половине дня Гейр не работал, мы ложились рядом с Майкен, каждый со своей стороны двуспальной кровати, и разглядывали ее. Гейр лежал подперев голову одной рукой, а другой поглаживал Майкен. Та спала, раскинув руки и неплотно сжав кулачки, грудная клетка поднималась и опускалась, Гейр просовывал палец ей в кулачок, и пальцы Майкен, подрагивая, сжимались. «Как плотоядное растение», — смеялся Гейр. А потом он вышел на работу. Я ела мюсли с йогуртом по нескольку раз в день. Я принимала душ, и грудное молоко смешивалось со струями теплой воды. Я носила Майкен на одной руке, пока разговаривала с мамой или Элизой по беспроводному телефону, я рассматривала себя в зеркале, лицо казалось совершенно чужим и новым, одновременно старше и моложе. У Майкен на затылке волосики протерлись и просвечивала кожа.

— Да, — произносит Калле. — Это слишком сложно.

Таков Калле: когда давление оказывается слишком сильным, он отступает без предупреждения, и ты словно падаешь на пол с оглушительным грохотом. Падаешь с высоты своего роста — бабах!

— Возможно, если бы мы не были соседями… — не договаривает он.

Нельзя отдавать в руки этого человека и крошечной части своей жизни — стучит у меня в голове. Но я уже отдала в его руки все, что хоть чего-то стоило, ничего не пожалела. Нет, не позволяй себе думать так, ты просто преувеличиваешь. Не смей так думать.

— Но у меня в любом случае нет никакого желания рисковать тем, чем я дорожу, я очень люблю Ивонну, — продолжает он. — И, кроме того, мы должны подумать о Ханне. Мы пытаемся сейчас завести еще одного ребенка. Только никому не рассказывай об этом.

Калле вот-вот уйдет к себе домой, к своей семье. Сейчас мне плевать на Ханну. Но все изменится, и я буду переживать о ней. Шторм, который бушует внутри меня, — шторм разочарования — постепенно стихнет. Пройдет время, и я стану нормальным человеком. Главное — мне удалось уберечь своего ребенка.

— Но я не могу жить здесь, рядом с тобой, — говорю я, прежде чем уйти, — и каждый день чувствовать, как я хочу быть с тобой, спать с тобой.

И тут же жалею, что произнесла это. Я ухожу.

Кусты шиповника блестят капельками утренней росы, насыщенный серый цвет — словно тусклое серебро, эта серость или эта серебристость разливается на зеленых листьях, на розовых лепестках, на желтых тычинках, в каплях воды, покрывающих все растения, всю лужайку.

Я раздеваюсь перед зеркалом, снимаю летнее платье и нижнее белье, сбрасываю все прямо на пол, в голове пищит и жужжит. Гейр не спит, он протягивает руку, обнимает меня и говорит:

— А если бы меня парализовало, ты бы захотела заниматься со мной любовью?

— Ох, — отвечаю я, — прекрати шутить с такими вещами!

Гейр отрывает голову от подушки, смотрит озадаченно.

— Разве можно шутить абсолютно надо всем? — продолжаю я.

— Моника, — произносит он и обнимает меня.

Мне неуютно от той серьезности, с которой он обрывает свою неудачную шутку, это чересчур для моей совести. Глубина его чувств и мыслей намного превышает мою.

Постель рядом со мной пуста, в окно льются потоки солнечного света, кожа влажная от пота. Я слышу, как Гейр кричит, что мне звонят. Через мгновение он появляется в дверях с телефонной трубкой, жестами и мимикой дает понять, что не знает, кто звонит.

— Который час? — тихо спрашиваю я.

— Одиннадцать, — шепчет он.

Я беру трубку и называю свое имя. Это какой-то Фредрик, и я не сразу понимаю, что он звонит из рекламного бюро, куда меня приглашали на собеседование.

— Вы показались нам очень убедительной, — говорит какой-то там Фредрик. — Нас впечатлил ваш опыт работы.

В воображении всплывает картинка: принтер, переговорная, кофе-машина, кулер, папки и бумаги. Коллеги, новые лица. Пиво по пятницам. Оживление, потом спад и снова веселье.

— Так что вы нам очень понравились, всем троим.

Сон мгновенно улетучивается, и я сажусь в кровати.

Он интересуется, смогу ли я приступить к работе уже в августе, раз я фрилансер. Я отвечаю, что мне это подходит.

Я выхожу на веранду, где сидит Гейр с чашкой кофе, Майкен в гостиной смотрит телевизор.

Гейр протягивает ко мне руку. Дверь на веранду у Калле и Ивонны открыта, но на самой веранде никого нет. Потом я вижу, как Калле выходит из пристройки и везет за собой газонокосилку. Если соседский ребенок заболеет раком, это не значит, что подобное может случиться с твоим ребенком. Вероятность в любом случае не больше и не меньше. Нет. Как я отреагировала? Спокойно.

Когда я была маленькой и лежала в больнице с аппендицитом, ко мне пришел папа. В его лице читались озабоченность и облегчение, а может, опустошенность и смирение: жизнь его закончилась, мечты разрушены — это выражение его лица я вспоминала многие годы. Я лежала с повязкой на животе, осторожно дыша, словно невинное дитя, которое оказалось на границе жизни и смерти. Папа гладил меня по щеке. Он отсутствовал пять недель. За это время в нем проявилась сила, которая долгое время дремала и не находила выхода, а потом вдруг от нее пришлось отказаться из-за какого-то там воспалившегося у меня отростка кишечника. И этой силе уже не суждено было проснуться вновь, больше у папы не возникало возможностей уйти от мамы. Я думаю о том облегчении от возвращения отца, которое на самом деле не было облегчением. Радость была сродни затихающему гулу аплодисментов в театре. Занавес закрылся, свет погас, остался обман. Я помню, как папа купил новую лестницу для катера, но из-за недавней операции я не могла купаться, и мне стало ясно, что он даже не подумал об этом. Он отправился на катере вместе с Кристин и Элизой, а я осталась дома лежать на диване. К первому учебному дню я чувствовала себя вполне здоровой, чтобы пойти в школу, во второй класс.