Я научила женщин говорить - Анна Ахматова

И в то же время в глубине залы, сцены, ада или на вершине гетевского Брокена появляется О н а  же (а может быть – ее тень):

Как копытца, топочут сапожки,       Как бубенчик, звенят сережки,              В бледных локонах злые рожки,                     Окаянной пляской пьяна, —Словно с вазы чернофигурной       Прибежала к волне лазурной              Так парадно обнажена.А за ней в шинели и в каске       Ты, вошедший сюда без маски,              Ты, Иванушка древней сказки,                     Что тебя сегодня томит?Сколько горечи в каждом слове,       Сколько мрака в твоей любови,              И зачем эта струйка крови                     Бередит лепесток ланит?

Глава вторая

Иль того ты видишь у своих колен,

Кто для белой смерти твой покинул плен?

Спальня Героини. Горит восковая свеча. Над кроватью три портрета хозяйки дома в ролях. Справа она – Козлоногая, посредине – Путаница, слева – портрет в тени. Одним кажется, что это Коломбина, другим – Донна Анна (из «Шагов Командора»). За мансардным окном арапчата играют в снежки. Метель. Новогодняя полночь. Путаница оживает, сходит с портрета, и ей чудится голос, который читает:

Распахнулась атласная шубка!       Не сердись на меня, Голубка,              Что коснусь я этого кубка:                     Не тебя, а себя казню.Все равно подходит расплата —       Видишь там, за вьюгой крупчатой,              Мейерхольдовы арапчата                     Затевают опять возню?А вокруг старый город Питер,       Что народу бока повытер              (Как тогда народ говорил), —В гривах, в сбруях, в мучных обозах,       В размалеванных чайных розах              И под тучей вороньих крыл.Но летит, улыбаясь мнимо,       Над Мариинскою сценой prima[82],              Ты – наш лебедь непостижимый,                     И острит опоздавший сноб.Звук оркестра, как с того света       (Тень чего-то мелькнула где-то),              Не предчувствием ли рассвета                     По рядам пробежал озноб?И опять тот голос знакомый,       Будто эхо горного грома, —              Ужас, смерть, прощенье, любовь...Ни на что на земле не похожий       Он несется, как вестник Божий,              Настигая нас вновь и вновь.Сучья в иссиня-белом снеге...       Коридор Петровских Коллегий{15}              Бесконечен, гулок и прям.(Что угодно может случиться,       Но он будет упрямо сниться              Тем, кто нынче проходит там.)До смешного близка развязка;       Из-за ширм Петрушкина маска[83]{16},              Вкруг костров кучерская пляска,                     Над дворцом черно-желтый стяг...Все уже на местах, кто надо;       Пятым актом из Летнего сада              Пахнет... Призрак цусимского ада                     Тут же. – Пьяный поет моряк...Как парадно звенят полозья       И волочится полость козья...              Мимо, тени! – Он там один.

«Подобно мозгу, получившему достаточно сведений, чтобы на их основе и логике получать новые «из самого себя», Поэма производила новые строки как бы без участия автора.

Все уже на местах, кто надо:Пятым актом из Летнего садаПахнет...              Пьяный поет моряк...

Моряк, матрос – центральная фигура Революции – занял место в картине предреволюционного ожидания сразу, всплыв ли из памяти, сойдя ли с холста Татлина, с позднейших ли плакатов или из блоковской поэмы. Но само расположение последней строчки на бумаге словно бы предполагало внутри нее дополнительное содержание, и дыхание строфы очередным своим выдохом вдруг расправило эту морщину:

Пахнет... Призрак цусимского адаТут же. – Пьяный поет моряк...

Можно с большим или меньшим успехом гадать, не был ли толчком для появления нового стиха пастернаковский «Матрос в Москве»:

Был ветер пьян и обдал дрожью:С вина – буян.Взглянул матрос (матрос был тоже,Как ветер, пьян), —

к которому тянется строчка из следующего за ним стихотворения:

Январь, и это год Цусимы.

Однако существеннее толчка к той или иной вставке само устройство Поэмы, множество ее пазух, куда можно по необходимости вложить или – что то же самое – где можно обнаружить новый стих, а то и блок новых стихов. Внутри нее все уже содержится, и вариант 40-х годов отличается от варианта 60-х объемом, но не полнотой – как аэростат, который готов к полету и надутый до половины, и целиком. По тому же принципу устроена и гармошка смыслов каждой строки, отзывавшаяся по мере растягивания новыми комментариями».

На стене его твердый профиль.       Гавриил или Мефистофель              Твой, красавица, паладин?Демон сам с улыбкой Тамары,       Но такие таятся чары              В этом страшном дымном лице:Плоть, почти что ставшая духом,       И античный локон над ухом —              Все таинственно в пришлеце.Это он в переполненном зале       Слал ту черную розу в бокале              Или все это было сном?С мертвым сердцем и мертвым взором       Он ли встретился с Командором,              В тот пробравшись проклятый дом?И его поведано словом,       Как вы были в пространстве новом,              Как вне времени были вы, —И в каких хрусталях полярных,       И в каких сияньях янтарных              Там, у устья Леты – Невы.Ты сбежала сюда с портрета,       И пустая рама до света              На стене тебя будет ждать.Так плясать тебе – без партнера!       Я же роль рокового хора              На себя согласна принять.

«Когда читаешь стихи, где изображается Блок, нужно помнить, что это не тот мудрый, мужественный, просветленный поэт, каким мы знали его по его позднейшим стихам, это Блок «Страшного мира»– исчадье и жертва той зачумленной и «бесноватой» эпохи:

Демон сам с улыбкой Тамары,Но такие таятся чарыВ этом страшном дымном лице...»

              На щеках твоих алые пятна;              Шла бы ты в полотно обратно;              Ведь сегодня такая ночь,              Когда нужно платить по счету...              А дурманящую дремоту              Мне трудней, чем смерть, превозмочь.

Ты в Россию пришла ниоткуда,       О мое белокурое чудо,              Коломбина десятых годов!Что глядишь ты так смутно и зорко,       Петербургская кукла, актерка[84],              Ты – один из моих двойников.К прочим титулам надо и этот       Приписать. О подруга поэтов,              Я наследница славы твоей.Здесь под музыку дивного мэтра,       Ленинградского дикого ветра              И в тени заповедного кедра                     Вижу танец придворных костей...Оплывают венчальные свечи,       Под фатой «поцелуйные плечи»,              Храм гремит: «Голубица, гряди!»{17}Горы пармских фиалок в апреле —       И свиданье в Мальтийской Капелле{18},              Как проклятье в твоей груди.Золотого ль века виденье       Или черное преступленье              В грозном хаосе давних дней?Мне ответь хоть теперь:                                                 неужели       Ты когда-то жила в самом деле              И топтала торцы площадей                     Ослепительной ножкой своей?..Дом пестрей комедьянтской фуры,       Облупившиеся амуры              Охраняют Венерин алтарь.Певчих птиц не сажала в клетку,       Спальню ты убрала как беседку,              Деревенскую девку-соседку                     Не узнает веселый скобарь{19}.В стенах лесенки скрыты витые,       А на стенах лазурных святые —              Полукрадено это добро...Вся в цветах, как «Весна» Боттичелли,       Ты друзей принимала в постели,

«Когда Ахматова говорит, обращаясь к своей героине, сошедшей к ней из рамы портрета:

Ты ли Путаница-Психея, —

мне, как и другим моим сверстникам, ясно: речь идет об артистке Суворинского театра Ольге Афанасьевне Глебовой-Судейкиной, исполнявшей две главные роли в пьесах Юрия Беляева «Псиша» и «Путаница». В газетах и журналах начиная с декабря 1909 года можно найти очень горячие отзывы об ее грациозной игриво-простодушной игре. Ее муж Сергей Судейкин, известный в ту пору художник, написал ее портрет во весь рост в роли Путаницы (так звалась героиня пьесы). В поэме Ахматовой она является нам —