Я научила женщин говорить - Анна Ахматова

Что уж говорить об отношении к Кузмину казенных литературоведов и средней руки эстетов (какая разница – топорные поделки соцреализма или экзотическое имя Черубины де Габриак заставляет их отмахнуться от подлинного искусства), если даже Ахматова, склонная, по ее собственному признанию, писать на чужих черновиках, полуприсвоившая в «Поэме без героя» новаторскую интонацию, строфику и чуть ли не содержание кузминского «Второго удара» («Кони бьются, храпят в испуге, / Синей лентой обвиты дуги, / Волки, снег, бубенцы, пальба!»), не нашла менее страшных слов для того, чтобы помянуть одного из крупнейших поэтов века, кстати сказать, написавшего предисловие к первой книге ее стихов. Даже вообразив себе любую крайнюю степень бытового ужаса во взаимоотношениях этих людей, невозможно, мне кажется, извинить художника, сводящего поэтическое в одну плоскость со «светским» и изображающего литературно-художественный мир 1913 года как театр марионеток и бал теней».

С той, какою была когда-то     В ожерелье черных агатов          До долины Иосафата,{6}               Снова встретиться не хочу...Не последние ль близки сроки?..     Я забыла ваши уроки,          Краснобаи и лжепророки! —               Но меня не забыли вы.Как в прошедшем грядущее зреет,     Так в грядущем прошлое тлеет —          Страшный праздник мертвой листвы.

Б Е Л Ы Й  З А ЛЗвук шагов, тех, которых нету,По сияющему паркетуИ сигары синий дымок.И во всех зеркалах отразилсяЧеловек, что не появилсяИ проникнуть в тот зал не мог.Он не лучше других и не хуже,Но не веет летейской стужей,И в руке его теплота.Гость из Будущего! – НеужелиОн придет ко мне в самом деле,Повернув налево с моста?

С детства ряженых я боялась,     Мне всегда почему-то казалось,          Что какая-то лишняя теньСреди них «б е з  л и ц а  и  н а з в а н ь я»     Затесалась...                         Откроем собранье          В новогодний торжественный день!Ту полночную Гофманиану     Разглашать я по свету не стану          И других бы просила...                                                  Постой,Ты как будто не значишься в списках,     В калиострах, магах, лизисках{7},          Полосатой наряжен верстой, —Размалеван пестро и грубо —     Ты...          ровесник Мамврийского дуба{8},               Вековой собеседник луны.Не обманут притворные стоны,     Ты железные пишешь законы,          Хаммураби, ликурги, солоны{9}               У тебя поучиться должны.Существо это странного нрава.     Он не ждет, чтоб подагра и слава          Впопыхах усадили его               В юбилейные пышные кресла,                    А несет по цветущему вереску,                         По пустыням свое торжество.И ни в чем не повинен: не в этом,     Ни в другом и ни в третьем...                                                       Поэтам          Вообще не пристали грехи.

«Появляющийся среди гостей первой главы Поэт («Ты как будто не значишься в списках»), на роль которого с одинаковым правом могут претендовать Маяковский, Хлебников, Гумилев, Сологуб,– это прежде всего поэт «движения», путешественник. И кто более Данте «износил сандалий» «за время поэтической работы, путешествуя», согласно восторженной реплике Мандельштама, «по козьим тропам Италии» – по «цветущему» лугу Земного Рая, по огненным и болотистым «пустыням» Ада! И не он ли поэтому в Поэме «полосатой наряжен верстой», похожей на «переливающуюся кожу змеи»?»

Проплясать пред Ковчегом Завета{10}     Или сгинуть!..                           Да что там!                                     Про это          Лучше их рассказали стихи.Крик петуший нам только снится,     За окошком Нева дымится,          Ночь бездонна – и длится, длится               Петербургская чертовня...В черном небе звезды не видно,     Гибель где-то здесь, очевидно,          Но беспечна, пряна, бесстыдна               Маскарадная болтовня...Крик:          «Героя на авансцену!»     Не волнуйтесь: дылде на смену          Непременно выйдет сейчас               И споет о священной мести...Что ж вы все убегаете вместе,     Словно каждый нашел по невесте,          Оставляя с глазу на глазМеня в сумраке с черной рамой,     Из которой глядит тот самый,          Ставший наигорчайшей драмой                    И еще не оплаканный час?

Это все наплывает не сразу.Как одну музыкальную фразу,Слышу шепот: «Прощай! Пора!Я оставлю тебя живою,Но ты будешь м о е й вдовою,Ты – Голубка, солнце, сестра!»На площадке две слитые тени...После – лестницы плоской ступени,Вопль: «Не надо!» и в отдаленьеЧистый голос:                         «Я к смерти готов».

Факелы гаснут, потолок опускается. Белый (зеркальный) зал{11} снова делается комнатой автора

Слова из мрака:

Смерти нет – это всем известно,     Повторять это стало пресно,          А что есть – пусть расскажут мне.Кто стучится?                         Ведь всех впустили.     Это гость зазеркальный? Или          То, что вдруг мелькнуло в окне...Шутки ль месяца молодого,     Или вправду там кто-то снова          Между печкой и шкафом стоит?Бледен лоб и глаза открыты...     Значит, хрупки могильные плиты,          Значит, мягче воска гранит...Вздор, вздор, вздор! – От такого вздора     Я седою сделаюсь скоро          Или стану совсем другой.Что ты манишь меня рукою?!

За одну минуту покояЯ посмертный отдам покой.

«Кто-то из читателей заметил, что стихи «Или вправду там кто-то снова / Между печкой и шкафом стоит?» перекликаются с «Бесами», со сценой перед самоубийством Кириллова, когда он прячется в углу между стеной и шкафом. Ахматова многим об этом совпадении рассказывала, не уточняя, случайное оно или задуманное, а, как казалось, преследуя цель сколь можно большему числу непосвященных открыть метод Поэмы.

Это магическое ее свойство – прятать в себе больше, чем открывать,– одно из главных, но не единственное».

Через площадку

Интермедия

Где-то вокруг этого места («...но беспечна, пряна, бесстыдна маскарадная болтовня...») бродили еще такие строки, но я не пустила их в основной текст:  

«Уверяю, это не ново...       Вы дитя, синьор Казанова...»              «На Исакьевской ровно в шесть...»«Как-нибудь побредем по мраку,       Мы отсюда еще в «Собаку»...»{12}              «Вы отсюда куда?» —                                                   «Бог весть!»Санчо Пансы и Дон Кихоты       И, увы, содомские Лоты{13}              Смертоносный пробуют сок,Афродиты возникли из пены,       Шевельнулись в стекле Елены,              И безумья близится срок.И опять из Фонтанного Грота{14},       Где любовная стонет дремота,              Через призрачные ворота                     И мохнатый и рыжий кто-то                            Козлоногую приволок.Всех наряднее и всех выше,       Хоть не видит она и не слышит —              Не клянет, не молит, не дышит,                     Голова madame de Lamballe[80],А смиренница и красотка,       Ты, что козью пляшешь чечетку,              Снова гулишь томно и кротко:                     «Que me veut mon Prince Carnaval?»[81]

И в то же время в глубине залы, сцены, ада или на вершине гетевского Брокена появляется О н а  же (а может быть – ее тень):

Как копытца, топочут сапожки,       Как бубенчик, звенят сережки,              В бледных локонах злые рожки,                     Окаянной пляской пьяна, —Словно с вазы чернофигурной       Прибежала к волне лазурной              Так парадно обнажена.А за ней в шинели и в каске       Ты, вошедший сюда без маски,              Ты, Иванушка древней сказки,                     Что тебя сегодня томит?Сколько горечи в каждом слове,       Сколько мрака в твоей любови,              И зачем эта струйка крови                     Бередит лепесток ланит?

Глава вторая