Я научила женщин говорить - Анна Ахматова

«Чувство исторической правды подсказало Ахматовой, что одним из типичнейших персонажей ее повести о тех погибельных днях непременно должен быть самоубийца.

Вряд ли необходимо допытываться, вспоминает ли она действительный случай или это ее авторский вымысел. Если бы даже этого случая не было (а мы, старожилы, хорошо его помним), все же поэма не могла бы без него обойтись, так как были тысячи подобных. Юный поэт, Всеволод Князев, двадцатилетний драгун, подсмотрел как-то ночью, что «петербургская кукла-актерка», в которую он был исступленно влюблен, воротилась домой не одна, и, недолго думая, в ту же минуту пустил себе пулю в лоб перед самой дверью, за которой она заперлась со своим более счастливым возлюбленным. Строки поэмы:

Я оставлю тебя живою,                                Но ты будешь моей вдовою, —

предсмертное обращение Всеволода Князева к изменившей ему «актерке», равно как и восклицание: “Я к смерти готов”».

Второе посвящение

О. С.

Ты ли, Путаница-Психея{2},      Черно-белым веером вея,            Наклоняешься надо мной,Хочешь мне сказать по секрету,      Что уже миновала Лету            И иною дышишь весной.Не диктуй мне, сама я слышу:      Теплый ливень уперся в крышу,            Шепоточек слышу в плюще.Кто-то маленький жить собрался,      Зеленел, пушился, старался            Завтра в новом блеснуть плаще.Сплю —            она одна надо мною, —      Ту, что люди зовут весною,            Одиночеством я зову.Сплю —          мне снится молодость наша,      Та, ЕГО миновавшая чаша;            Я ее тебе наяву,Если хочешь, отдам на память,      Словно в глине чистое пламя            Иль подснежник в могильном рву.

«Вот характерный и прежде не отмеченный случай, когда на первый взгляд чисто поэтический прием, выбор имени, диктуемый простой аллитерацией, которому сама Ахматова в позднейшие годы, комментируя свою поэму, не придавала тематического значения, так как, вероятно, запамятовала первоначальный творческий заряд, полученный ею от зачина того водевиля, название которого она приводит, оказывается важным для семантической структуры всего произведения и ее художественной и нравственной мотивировки.

Речь идет об адресате «Второго посвящения» «Поэмы без героя», «О. С.», «Путанице-Психее». «Героини одноименных пьес Юрия Беляева» – не совсем точно поясняет Ахматова в примечании (вторая пьеса называлась «Псиша»). От них как от подтекста она впоследствии отреклась: «Кстати, о Путанице. Все, что я знала о ней до вчерашнего дня (6 июня 1958), было заглавие и портрет О. А. в этой роли <…>. Вчера мне принесли пьесу, поразившую меня своим убожеством. В числе источников Поэмы прошу ее не числить. Невольно вспомнишь слова Шилейко: „Область совпадений столь же огромна, как и область подражаний и заимствований». Я даже, да простит мне Господь, путала ее с другой пьесой того же автора „Псиша», которую я тоже не читала. Отсюда стих: Ты ли, Путаница-Психея…»

На самом деле заглавие пьесы в его полной форме само по себе создает подтекст и кое-что важное объясняет в сюжетной структуре поэмы и ее персонажей, прототипы которых перепутаны вместе с их атрибутами и предикатами. «Святочная шутка» Беляева называлась «Путаница, или 1840 год», она была поставлена в 1909 году, а действие в ней происходило в 1840-м (в 1841-м пользовался успехом переделанный с французского водевиль П. С. Федорова «Путаница»). В «Поэме» соотношение перевернуто: «Из года сорокового, / Как с башни, на все гляжу» – на святочных ряженых 1913 года, когда происходит действие поэмы, которая и сама вся путаница, но трагическая, а не комическая, как та, что описана в заключительном куплете у Беляева: «Я перепутала в конце, да и в начале, / Но так кончать случилось мне впервой. / Простите Путанице, как ей все прощали, / Когда у нас был год сороковой». Игра с чужим заглавием и подзаголовком здесь у Ахматовой та же, что и в соотношении названия «Поэмы без героя» как своеобразной «ярмарки тщеславия» с подзаголовком у Теккерея: «Роман без героя».

Описанное, разумеется, всего лишь характерная для акмеистов шутка. Но метод снятия противопоставлений способом, возможным только в поэзии, акмеисты последовательно применяют к важнейшим традиционным раздвоениям мировой и русской мысли».

Третье и последнее

(Le jour des rois)[76]{3}

Раз в Крещенский вечерок...

Полно мне леденеть от страха,     Лучше кликну Чакону Баха,          А за ней войдет человек...Он не станет мне милым мужем,     Но мы с ним такое заслужим,          Что смутится Двадцатый Век.Я его приняла случайно     За того, кто дарован тайной,          С кем горчайшее суждено,Он ко мне во дворец Фонтанный     Опоздает ночью туманной          Новогоднее пить вино.И запомнит Крещенский вечер,     Клен в окне, венчальные свечи          И поэмы смертный полет...Но не первую ветвь сирени,     Не кольцо, не сладость молений —          Он погибель мне принесет.

«Время действия в этом «Посвящении» – 5 января 1946, когда, в канун Крещенья, Ахматова гадает на того, кто когда-то ей играл «Чакону» Баха (А. Лурье в 1915 году), но вместо него приходит сэр Исайя Берлин, приходит, чтобы «заслужить» Постановление и проститься на 10 лет (дата написания «Посвящения» – 5 января 1956 года)».

Вступление

ИЗ ГОДА СОРОКОВОГО,     КАК С БАШНИ, НА ВСЕ ГЛЯЖУ.          КАК БУДТО ПРОЩАЮСЬ СНОВА               С ТЕМ, С ЧЕМ ДАВНО ПРОСТИЛАСЬ,                    КАК БУДТО ПЕРЕКРЕСТИЛАСЬ                         И ПОД ТЕМНЫЕ СВОДЫ СХОЖУ.

Часть первая

Девятьсот тринадцатый год

Петербургская повесть

Di rider finirai

Pria dell’aurora.

Глава первая

Новогодний праздник длится пышно,

Влажны стебли новогодних роз.

С Татьяной нам не ворожить...

Новогодний вечер. Фонтанный Дом. К автору, вместо того, кого ждали, приходят тени из тринадцатого года под видом ряженых. Белый зеркальный зал. Лирическое отступление – «Гость из Будущего». Маскарад. Поэт. Призрак.

Я зажгла заветные свечи,     Чтобы этот светился вечер,          И с тобою, ко мне не пришедшим,               Сорок первый встречаю год.                        Но...Господняя сила с нами!     В хрустале утонуло пламя,          «И вино, как отрава, жжет»[78].Это всплески жесткой беседы,     Когда все воскресают бреды,          А часы все еще не бьют...Нету меры моей тревоге,     Я сама, как тень на пороге,          Стерегу последний уют.И я слышу звонок протяжный,     И я чувствую холод влажный,          Каменею, стыну, горю...И, как будто припомнив что-то,     Повернувшись вполоборота,          Тихим голосом говорю:«Вы ошиблись: Венеция дожей —     Это рядом... Но маски в прихожей          И плащи, и жезлы, и венцыВам сегодня придется оставить.     Вас я вздумала нынче прославить,          Новогодние сорванцы!»Этот Фаустом, тот Дон Жуаном,     Дапертутто{4}, Иоканааном{5},

«Фауст, Дон-Жуан, Дапертутто, Иоканаан, Гланом, Дориан – волшебно оживающие куклы, оставленные Ольгой Глебовой-Судейкиной своей подруге Ахматовой на хранение перед отъездом за границу в 1924 году. Эти куклы хранились в особых коробках и показывались друзьям только в торжественных случаях. Они не только изображали легендарных исторических лиц, но носили черты сходства с некоторыми «знаменитыми современниками», имевшими аналогичные прозвища. (Так, «Фауст» отождествлялся с Вяч. Ивановым, «Иоканаан» – с Шилейко, «Дапертутто» – с Мейерхольдом и т. п.) Образы Иоканаана и Саломеи в контексте петербургской литературной мифологии начала XX века подсказаны трагедией О. Уайльда «Саломея» (1893) и оперой Штрауса на ее текст».

           Самый скромный – северным Гланом,               Иль убийцею Дорианом,                    И все шепчут своим дианам                         Твердо выученный урок.А для них расступились стены,     Вспыхнул свет, завыли сирены,          И, как купол, вспух потолок.Я не то что боюсь огласки...     Что мне Гамлетовы подвязки,          Что мне вихрь Саломеиной пляски,               Что мне поступь Железной Маски,                    Я еще пожелезней тех...И чья очередь испугаться,     Отшатнуться, отпрянуть, сдаться          И замаливать давний грех?               Ясно все:Не ко мне, так к кому же?[79]     Не для них здесь готовился ужин,          И не им со мной по пути.Хвост запрятал под фалды фрака...     Как он хром и изящен...                                             Однако          Я надеюсь, Владыку Мрака               Вы не смели сюда ввести?Маска это, череп, лицо ли —     Выражение злобной боли,          Что лишь Гойя смел передать.Общий баловень и насмешник,     Перед ним самый смрадный грешник —          Воплощенная благодать...Веселиться – так веселиться,

     Только как же могло случиться,          Что одна я из них жива?Завтра утро меня разбудит,     И никто меня не осудит,          И в лицо мне смеяться будет               Заоконная синева.Но мне страшно: войду сама я,     Кружевную шаль не снимая,          Улыбнусь всем и замолчу.

«Перед ним самый смрадный грешник —Воплощенная благодать. <...>

Что уж говорить об отношении к Кузмину казенных литературоведов и средней руки эстетов (какая разница – топорные поделки соцреализма или экзотическое имя Черубины де Габриак заставляет их отмахнуться от подлинного искусства), если даже Ахматова, склонная, по ее собственному признанию, писать на чужих черновиках, полуприсвоившая в «Поэме без героя» новаторскую интонацию, строфику и чуть ли не содержание кузминского «Второго удара» («Кони бьются, храпят в испуге, / Синей лентой обвиты дуги, / Волки, снег, бубенцы, пальба!»), не нашла менее страшных слов для того, чтобы помянуть одного из крупнейших поэтов века, кстати сказать, написавшего предисловие к первой книге ее стихов. Даже вообразив себе любую крайнюю степень бытового ужаса во взаимоотношениях этих людей, невозможно, мне кажется, извинить художника, сводящего поэтическое в одну плоскость со «светским» и изображающего литературно-художественный мир 1913 года как театр марионеток и бал теней».