«Девочка, катящая серсо...» - Гильдебрандт-Арбенина Николаевна

У Над<ежды> Павлович в стихах весьма нелестные строчки о Гумилёве… но, как ни странно, напечатано все же — ведь его фамилия одна должна нагонять страх. А какие чудесные строки его памяти у Багрицкого!{365} Я за них полюбила Багрицкого. <…>

<…>

Это плохо, что я так умею мечтать, что это по силе заменяет гашиш, эфир, опиум. Если бы я это претворила в искусстве, как в дни моего рисования! — есть ли связь с мертвыми? Или я не стою, чтобы мне помогли?

А с живыми? Юра, верно, перестал меня любить, если он жив. Я не чувствую его помощи, его руководящей и спасительной силы. Верно, он отрекся от меня после моего романа с Зинкой. Стоило падать так низко! И я ведь что-то переживала — как-то его и любила. Но это такой ужас — одиночество — цепляешься за соломинку — ведь бедный Зинка — именно соломинка — глупый и слабый, самовлюбленный и беззащитный. Я его не кляну — это моя собственная вина, моя глупая слабость. Я удерживалась от Володи{366}, от Бахрушина — а тут не сумела. Если бы Юра знал все точно, он бы простил. Это гораздо меньше, чем Этот. Этого я люблю, как любят счастье. А по Би-би-си об очередной речи Де Голля, к которому во Франции относятся так почтительно.

Живите, Юрочка мой! А я…

Стало очень холодно. В четверг, «алым ударит в ставни»{367}, было теплым-тепло, весеннее солнце. В пятницу стала портиться погода. Едва набрали денег на Пасху. Маруся купила «Чудо», а печь нечего. <…>

Пишет мне Маврина — а из Лен<инграда> ничего! У меня нет конверта, и я не могу ответить. Снов не помню.

<…>

Сдуру купила белое блюдечко — вместо моркови — за 7 руб.

Читаю Мгеброва{368} — чепушисто, как он сам, — и о Комиссаржевской просто бред. Он выставляет ее симулянткой, как Австрийская Елизавета, — мама говорила, что она была очень простой и приятной, хотя испорченной (или, вернее, хитрой). Вспоминаю Мейерхольда и Колю{369}, Евреинова и Анну{370}. Живы ли они?

Господи! Что-то могила мамы? И где-то умру я?

Во вторник был день рождения моего Юрочки. Мне удалось съездить на кладбище и зайти в церковь — зажечь за упокой и за здравие. Выехали в Каменск. Приехали ночью под проливным дождем. В дороге говорила с новым актером Корсунским, который видел в Париже Иду Рубинштейн, Карсавину в жемчугах и мумию Кшесинской в панбархате и бриллиантах. Он учился с Чабукиани, был женат на Людмиле <нрзб>сковой, в Москве встречался с Юрием Б<ахрушиным> (с бородой), знает Пантелеймонову… Что еще?

<…> Вчера вечером была с Марусей на картине «Побег с каторги»{371}. Печальный конец… «Ты будешь писать?» — «Нет». Шел дождь — очень темно на улицах.

Нет ни писем, ни выигрышей. Я забыла написать, что в Св<ердловске> была на выставке. Понравилась мне только одна картина (Корнев или Руднев?..) — «Свердловск строится». <…>

Сегодня во сне была большая ива. Я сказала, что из всех цветов (красок) на свете больше всего люблю цвет ивы — серебристо-светло-зеленый. А потом прибавила, что еще больше люблю еще один — розовато-чайный, блестящий — цвет веселого заката в апреле в Ленинграде — Авроры, Спящей Красавицы… <…>

Господи! Помоги моему Юрочке! Послезавтра девять лет, как его увезли. И может быть, конечно, его уже давно нет на земле…

…Да, еще забыла написать, что я покрасилась; самый темный цвет, какой только можно, — как на некоторых Юрочкиных портретах — «полу»-моих… <…>

Нас опять сильно обворовали без нас. У меня украли ремень от Юрочкиного термоза, кот<оры>й Митя принял за собачий намордник.

Вот и девять лет, как увезли моего Юрочку — а может быть, и убили. <…>

Кузнецов уехал. У меня и Маруси повыш<енная> температура, не могли проводить. Я пожалела даже. Когда мы приехали с мамой в Тагил, он и Вера были очень приветливы, он даже немного ухаживал — за спиной у Зиновия. Дня через два едут Полонский и Тольский с Чайкой.

У нас перегорели все спирали, едва готовим на чужих плитках, а что еще хуже — испортился приемник! Чинить его очень дорого и трудно.

Во сне огромная корзина цветов, черная мануфактура, Зиновий. Этот приходил, объяснял про свою ненавистную жену и пр. Полонский правильно про него сказал, что он «страшный» человек, — Юра даже говорил, что безответственные и пустые люди опаснее и хуже всяких негодяев.

…Заходили Чагины, мои вечерние разговоры с Полонским менее интересны, чем всегда, — (он ночует в Марусиной комнате) — он устал и нервничает, я с температурой, даже трудно поверить.

Жив ли Юрочка? О чем думает?..

Как Боря здесь расшатал весь коллектив, медленно «взорвал» его, так кто-то злобный и хитрый изгадил всю нашу жизнь. Мы бесправные рабы — и солнце для нас не светит и весна не сияет. Не смерть страшна, грустно от того, что жизнь такая тихая.

Вчера у меня новое горе, которого я не ожидала. Полонский, сидя у меня ночью (у меня температура) и долго говоря на разные темы, сказал мне ужасную вещь — будто прибил, или еще хуже. Будто бы Алексеева{372} на моем месте сумела бы узнать адрес Юры и поехала за ним… Я скорее позвала Марусю, заговорила на другие темы, будто это не главное, — иначе я бы заплакала и закричала на весь дом.

Он извинился. Но сегодня как ни в чем, — завтра он уезжает. Мне безумно больно. <…>

Господи, как все плохо… Ходила в магазин за черносливом.

П<олонский> мрачен, не извиняется, даже, кажется, на меня обижен. Сидит у Веры, которая за ним безумно ухаживает, — после его хамства в отношении ея… Но это ея дело. Ходили с Марусей на «Зигмунд Колоссовский»{373}. Ужасно плохой звук. Почти ничего не понять. Главный исполнитель хороший актер, мне вообще нравится. В хронике очень красивые меховые шубки — у нас в Ленинграде. В «Огоньке» портрет Луи Арагона и Эльзы Триоле — моей почти знаменитой сверстницы…

(позже) Во сне было многоярусное здание — вроде громадной гостиницы, построенной как театр — с очень сложной системой переходов; такой сон снится мне очень часто. <…>

Как мне настроиться на похоронный лад — окончательно, бесповоротно отрешиться от всяких мыслей и фантазий, понять всем существом, что я уже не молода и что чудес на свете не бывает.

Как мне желать не только умом, а сердцем тоже — смерти, и только смерти?