Воспоминания - Константин Алексеевич Коровин

Михаил Провыч встал и сказал:

– Чудак ты, право. Конечно – художник. Фантазия! Только ты в театре не говори. Индус. Актеры сейчас подцепят.

Он простился со мной и пошел по коридору – поспать на диванчике.

Приложения

Ответы на вопросы о жизни и творчестве

По окончании Школы <…> я и Левитан были приглашены Саввой Ивановичем [Мамонтовым] писать декорации в Частной опере. Я писал декорации к опере «Аида», а Левитан – к «Жизни за царя» Глинки. Декорация Левитана – Ипатьевский монастырь среди леса ночью – была восхитительна и поэтична, а «Аида», сделанная мной со светом горячего солнца Египта, синими тенями и особенной яркостью красок и огромных форм, наделала шуму, и об этой постановке писали все московские газеты. Тогда почему-то газеты так не ругали художника, как начали почему-то ругать потом. Слово «декаденство» еще не знали, а потому его не применяли без всякого смысла к чему ни попадя, как было в течение восемнадцати лет в Москве и Петербурге <…> И вероятно, ни один художник не работал бы декораций в театрах, если бы это не началось в Частной опере Мамонтова.

Левитан бросил писать декорации. Он сказал мне, что от этих огромных холстов у него болит голова и он видит ночью кошмары. А Серов не мог их писать, так как застревал и мучился на маленьком куске холста, постоянно переделывая одно место.

Когда из Киева приехал Врубель, то он был дружественно принят Мамонтовым. Но работы его, которую он начал, совершенно никто не понял. Мамонтов говорил мне про холст большой, на котором Врубель начал писать Демона в мастерской Мамонтова, что это что-то ужасное, невозможное.

То, что искал и создавал Врубель, то не сделал по ценности ни один западный модернист до сей поры. Душа этого человека была чиста, как кристалл. У него не было ни злобы, ни мелкости <…> Я не знал другого художника, столь любившего затею в живописи и самый процесс работы. Надо заметить, что Михаил Александрович каждый день переписывал свой холст всегда в иной форме и меняя весь замысел. И делал это так легко, и все это было настолько оригинально, остро, непривычно, что все почему-то взволновались, обижались, и слово «декаденство», приехавшее из-за границы, запела вся Москва.

<…> Странное и глупое отношение к Врубелю общества и художников подняли во мне вопрос о странном и непонятном характере этого явления в жизни – непонимания. Я испытал на себе его достаточно, но Врубель испил всю чашу горечи невежества общества, прессы и художников.

<…> «Константин, – сказал мне Врубель, – Мамонтов любит жизнь больше красоты и искусства, а я люблю искусство больше жизни. Впрочем, это все не совсем так, а еще тоньше».

<…> Влияний я, как помню, никаких на себе не испытывал. В живописи мне нравились немногие красивые вещи, в особенности фарфор, материи, но всего более – природа, сумерки, ночь. И я не был согласен с художниками, которые их изображают. Мне всегда казалось, что в живописи должна быть гармония красок, которая дает иные настроения лиризма и романтики. Я язычески поклоняюсь природе и восхищаюсь ею и думаю, что рай – на земле. Ад тут же делают люди по несовершенству нашему, так как жизнь есть радость и имеет много того, чтоб ей быть.

Всю свою жизнь я был отрицаем. Это меня удивляло, так как людям я нес только красоту и прославление жизни <…> Отзывов критики в газетах и журналах не собирал и не читал всех. Был один курьезный отзыв, забыл в какой газете в Париже, где авторы говорили, что в русском художнике они хотели бы видеть особенности азиата, но в Коровине их нет, так как он похож на европейца. Я подумал: «Вот еще горе».

* * *

1. Произведение, создание артиста, художника, музыканта, певца больше постигается непосредственно в душе человека, наделенной эстетическим восприятием; анализом же заключений не постигаются ощущения, эстетика.

2. Делатели искусства, создавая его, говорят вам о своем создании языком своего я. Этот язык создания есть умение артиста вызвать в вас духовное наслаждение.

3. Я слышал много разговоров о пении. Те, кто много говорили, как надо петь, пели меньше и хуже. Художники так же.

4. Джамет, Падилла, Котоньи, Мазини, Ван-Зандт, Шаляпин никогда не говорили и не спорили о том, как надо петь. Даже как будто считалось неловкостью или бестактностью говорить при них о профессии. Мазини, когда я у него бывал, брал гитару и пел. Говорил мне и Серову: «Садитесь, я вам сейчас спою». Шаляпин, бывало, если спор заходил о пении, тоже начинал говорить, [что] его же дело петь: «Я не понимаю, что такое постановка голоса! В чем дело? Ведь надо петь – не постановка же поет, а пою я».

Эрудиция, анализ и взятие всевозможных рецептов творчества, модничанье новшества еще ничего не делают. Теоретики дают сухие ненужные схемы своих сердитых потуг, и выходит какая-то методика вместо искусства, что делает большую скуку и большей частью слабое искусство. Они просто пережевывают то, что уже сказано было большими мастерами ранее.

В искусстве пения – то же и в музыке, и в живописи – есть <…> гармония. Мы говорим про музыку – «детонирует», «грубо» и другое, а про живопись разве не то?

<…> Для контраста глаза и предмета <…> Тициан прибавлял к красивой женщине зеркало и амура. Веласкес брал светлое лицо и черные [тона], гениально располагая эти пятна. Искусство Ренессанса все декоративно, также и скульптура. Они имели в виду, создавая произведение, и помещение, где будет находиться это произведение. Декоративная сторона в изобразительном искусстве имеет цель вместе со всем высоким в искусстве. Упадочность нашего времени создала из декоративной живописи дешевку, то есть так называемых уборщиков, а потому их произведения мертвые, бездушные и мастерство их плохо <…> Но есть вещи, которые долго и всегда живы, потому что их авторы – настоящие таланты. Те, кто делает это, есть гении. Они не только не стареют, а чем дальше культура людей [развивается], тем больше она открывает в них красоты. Люди истинно восхищаются, они как бы научились читать их своей душой.

Один сердитый юноша сказал: «Мне не нравится Тициан». «Он от этого не стал хуже», – ответил я. Встретив Шаляпина, я после раз слышал, как сердитый господин сказал: «Я не поклонник сего кумира», смотря подражательных