Воспоминания - Константин Алексеевич Коровин

– У вас нет, а у меня есть, – сказал директор раздраженно. – Константин Алексеевич будет работать в Таврическом дворце, в большом зале. Я скажу графу. Узнайте сейчас же о холсте.

Всеволожский опять позвонил. Пришел другой чиновник, полный, серьезный. Тоже не знал ничего насчет холста, а о театральных рабочих сказал, что отпущены на праздники.

– Да, вот действительно время – праздники, – сказал, задумавшись, директор. – Как быть?

– Знаете, нельзя ли без этих затруднений, – предложил я по привычке говорить с Мамонтовым просто. – Прикажите прислать сегодня же холст мне во дворец, а я найду маляров в другом театре.

Всеволожский дал мне пропуск в Таврический дворец и для входа на сцену в Мариинский театр.

Утром, приехав в Таврический, я увидел посреди огромного зала, на полу, в куче – холсты, краски, кисти. Тут же ходили какие-то люди. Я их спросил, что они здесь делают. Они мне как-то нехотя ответили, что они – сторожа.

– Вы не можете ли мне помочь немножко?

– Отчего же, можно, – ответил один из них.

– Не можете ли съездить купить в гончарной лавке простые большие горшки и столярного клею пуд?

Я записал им на бумажке, что нужно. Дал записку и деньги. А сам поехал в частные театры искать маляров.

Вернувшись снова во дворец, я попросил тех же людей помочь мне натянуть холст. Они, улыбаясь, помогали. Я разводил краски, а эти неизвестные слоняющиеся люди смотрели и говорили, смеясь:

– Это дело нам незнакомо.

Рабочих, нанятых мною, эти люди почему-то не пустили, сказав мне, что нет на то пропусков. «В чем дело?» – подумал я. И хотя уже было поздно, поехал в Мариинский театр объяснить директору мои затруднения.

Директор выслушал меня и сказал, что завтра обо всем сам распорядится.

С утра я уже писал декорацию красками. В мастерскую вошел какой-то господин, отлично одетый. За ним шел ливрейный слуга в цилиндре и в пальто со светлыми пуговицами.

Этот господин осмотрел декорации и, обратись ко мне, вежливо сказал:

– Вы из Москвы?

– Да.

– Если вам нужен материал, то я вам сейчас же его пришлю. У меня есть издания и гравюры английской готики.

– Очень вам благодарен. А вы, должно быть, при здешнем театре?

– Отчасти при театре, – ответил незнакомец.

– Вот как! Очень рад, – сказал я. – Можете ли вы посодействовать, чтобы мне дали двух хороших театральных маляров – развести клей и краски. Эти люди, которых здесь так много болтается, ровно ничего не умеют делать…

Тогда незнакомый господин отвел меня в сторону и тихо сказал:

– Эти люди – охрана. Вы видите за окнами, в саду, каток, горы.

– Да. Там все кто-то катается, на санках возят друг друга какие-то военные, дети.

– Да. Но тот высокий – государь. А с муфтой вот стоит – это государыня Мария Федоровна, а вот и наследник…

– Да что вы? – удивился я. – А я все смотрю, ходят там, катаются. Теперь я понимаю, отчего не пустили сюда моих рабочих.

– Я вам советую, не приводите сюда никого, – сказал мне незнакомец строго.

– Скажите, пожалуйста, а это ничего, что я охрану посылал за папиросами, сардинками, хлебом?

– Ничего, – сказал весело незнакомец.

Я писал декорации и ночью. Не спал уже пятые сутки, устал отчаянно и едва ходил по холсту.

Опять пришел тот незнакомый господин. Я ему говорю:

– Устал, какой бы допинг принять, чтобы не спать?

– А, погодите, – ответил он, смеясь, и что-то сказал сопровождавшему его ливрейному слуге. – А где же та декорация, то прекрасное окно? – спросил он меня.

– Ее взяли в театр.

– Вы никому не скажете, честное слово?

– Нет, а что?

– Главное, нашим никому… Без вас смотрел декорацию государь. Он сказал: «Окно как живое, прямо стекло, но отчего внизу дверь не вырезана?»

– Дверь раньше была, она отправлена в театр, – сказал я.

– Да, вот что. А то и мы все думали: отчего двери нет.

Ливрейный слуга принес шампанское.

– Шампанское дает дух. Желаю успеха, – сказал незнакомец, чокаясь со мною.

Он вскоре ушел, а я прилег на остатках холста, которые лежали в куче, и заснул как убитый.

Я проснулся глубокой ночью. Темень. Старинные огромные люстры надо мною блистают хрусталем, отражая зимний свет больших окон. Жуть в огромном зале Потемкинского дворца. Я уже хотел встать, как вдруг, далеко, в конце зала, чей-то голос запел: «И он, не говоря ни слова, / Спокойно вышел из дворца».

– Его нет, уехал, – сказал чей-то знакомый голос вдали.

– Да кто вы?! – крикнул я.

– А, вот он где. Мы за вами. Насилу нашли.

Теперь я узнал голос Саввы Ивановича.

– Едем с нами…

Я был так рад увидеть Савву Ивановича! С ним был певец Чернов.

– Что же вы здесь ночью делаете впотьмах? – удивился Мамонтов.

– Дописывал декорации, устал ужасно и заснул на холстах.

– А я уже два дня как приехал, искали вас. Сейчас два часа. Едем к Донону[24]. Этот дворец Потемкина – такая красота!

Когда мы садились в сани, у подъезда дворца была тихая зимняя ночь. Одинокий фонарь освещал снег, большие деревья старинного сада темнели кущами. Духом Петербурга дышало огромное здание Таврического.

В ресторане Донона, у вешалки, Чернов, увидев меня, рассмеялся: я был весь в краске. Мы прошли в кабинет.

Мамонтов сказал, что искал меня, спрашивал в номерах Мухина, там говорят – ушел и не приходил. Были и в Таврическом дворце, но туда не пустили. «Это уж вот Чернов добился».

Я рассказал про охрану дворца и как туда никого не пускают.

– Ага, так вот почему об вас меня спрашивали в Москве. Полицмейстер Огарев о вас дал отзыв: «Прекрасный молодой человек, но повеса».

– Но почему повеса? – удивился я.

– И я его спросил, – сказал Савва Иванович. – Он ответил: «А так-то вернее.»

– Какой-то придворный приходил ко мне в мастерскую, – рассказал я. – Очень любезный человек. Мы с ним шампанское пили.

– А кто же этот придворный?

– Воронцов-Дашков.

– Послушайте, да ведь это же министр двора!

– А я и не знал, просил его маляров мне поискать…

– Эх, вы, другой бы на вашем месте.

– Не браните меня, Савва Иванович, тут всё не по-нашему, не по-московски. Тут чудеса, если не чепуха: много разных начальников сцен, костюмерных, монтировочных, декораторов, помощников освещения, главных помощников; потому на афишах пишут – «обувь Пироне»: в чем дело, почему Пироне? Потом еще «бутафор-гробовщик», еще «наши-ваши»…

– Какой гробовщик? – удивился и Савва Иванович. – Какие «наши-ваши»?

– Есть какие-то «наши», а кто это, я сам не знаю.

– Но вы меня послушайте, – оживился вдруг Савва