Воспоминания - Константин Алексеевич Коровин

Пушкине, я помню, не было никаких дач. Глухие леса, иногда по дороге проезжал дормез с господами. Ведь это мой отец виноват, это он разорил невольно вашего деда, Михаил Емельяныча. Вам принадлежала дорога до Ярославля и право по тракту «гонять ямщину», как прежде говорили. Я хорошо помню вашего деда. Он был другом Чижова, особенный был человек. Любил музыку, когда играли – плакал. Признавал только Баха. Он похоронен в Покровском монастыре.

– Да, – говорю я. – И отец мой там же…

* * *

В Абрамцеве, вечером, в большом деревянном доме Аксакова. Васнецов и много гостей. Репин говорит:

– Мы пьем чай китайский, а у нас здесь есть свои растения чудные: черника, анис, липа, малина, земляника – прекрасные травы. Малиновый лист ведь это превосходный напиток, ежевика. Я не пью чаю… Чай – внушение. А какие сильные существа – лошадь, корова, но едят одну траву, мяса не едят. Я не ем мяса. Лев Николаевич Толстой прав: он думает, что потому, что люди едят мясо, они так взволнованы, может быть, потому и войны ведут. Да и, пожалуй, может ли быть справедлив человек, который ест мясо? Ведь это ужасно – убивать чудных животных, птиц. Есть, говорят, племена, которые никогда не ели мяса и живут будто бы до пятисот лет.

– А вот волки, Илья Ефимович, – сказал сын Мамонтова, Сергей, – едят овец.

– Оттого они так и злы, – ответил Репин. – А вот слоны едят только фрукты. И как слоны прекрасны, могущественны и добры.

– А ты это все серьезно? Убежден? – опросил Савва Иванович Репина.

– Совершенно. В сущности, надо пить только воду. Я думаю, что жить в доме очень вредно. Надо жить на воздухе. Я зимой сплю с открытыми окнами, тепло одетый, и только.

– Ты из Петербурга ехал ведь по железной дороге? – спросил Мамонтов.

– Да. А что?

– А тебе надо бы, по убеждению, пешком пойти.

– Ты совершенно прав! Я из Петербурга и ходил в Москву пешком раз. Какая чудная прогулка. Поэзия. Какие любопытные люди встречались мне, какой пейзаж, смены природы…

– А как же в дождь, Илья Ефимович? – заговорили вдруг дамы. – И потом, ведь идти так долго.

– Конечно, надо зонтик взять. А что долго, так ведь время – все это условно.

– Одеваться, значит, не нужно, – сказал Серов, – а ходить можно просто так, по-райски. Только у нас холодно.

– Ну, такой пустяка ви говорит, так нельзя, – сказал старик высокого роста, француз-гувернер Таньон. – Все моя юноша, которий я воспиталь, не была б жива. Я не желает кушать трава, потому что я не корова. Вот в река здесь есть раковин прекрасный – huitres[23] – никто не понимай кушать и все на меня смеются. А Париж кушают эскарго, такой хорошая раковин.

– А все же Илья Ефимович прав, – задумчиво сказал Васнецов.

Савва Иванович увлекался керамикой. В Абрамцеве была мастерская, где он лепил вазы, украшая их скульптурой, разнообразнейшей фантастикой. Он и Серов как-то при мне лепили из глины какого-то горбатенького человека и оба смеялись.

– Нет, – говорил Серов, – шишига, он ни веселый, ни грустный. Он так себе – ходит, глядит, что-то знает и так живет в стороне как-то.

– Постой, Антон, ему уши нужно вот так…

И Мамонтов глиной вылепил на странной лысой голове уши летучей мыши.

– Ниже, ниже, – говорил Серов. – Вот теперь что-то есть. Постойте, бородку козлиную.

– Этот управляющий… ну, как его?.. – говорил между тем Серов.

– Шмидт, – помог ему Мамонтов.

– Да, Шмидт. В Шмидте шишига есть.

– А верно, он – шишига, верно.

И оба, лепя «шишигу», смеялись.

Вошел Репин, посмотрев, сказал:

– А интересно. Но что это такое?

– Шишига, – ответил Мамонтов.

– Что? Шишига? – удивился Репин.

– Знаешь, он такой, – продолжал Мамонтов, – небольшого роста, в шерсти, живет так, у дома, в деревне у сарая. Такой домовой, все знает, помалкивает, немного портит жизнь, мешает, прольет крынку молока, вывалит из саней. Ну, словом, шишига.

– Неужели? – сказал Репин серьезно. – Я этого никогда не слыхал. Но, кажется, это вздор.

– А ты спроси у Льва Николаевича, – сказал Савва Иванович. – Он, наверно, видал шишигу.

– Какой вздор.

– Вздор. А ведь это наши русские лары, хранители быта и дома, поэзия русская.

– Нет, я в это не верю, никогда шишигу не видал, я думаю, и ты, Антон, тоже.

– Я сам на шишигу смахиваю, – ответил Серов.

И улыбнулся приятно.

* * *

Однажды утром к Савве Ивановичу из конторы московских императорских театров приехал чиновник Погожев.

– Вас просит приехать неотложно в Петербург директор Императорского театра, – сказал мне Погожев. – Вот телеграмма. Если угодно, я пришлю курьера. Он возьмет билет и проводит вас на вокзал.

– А вы не знаете, какое дело? – спросил я, озадаченный.

– Не знаю.

– Сегодня же поезжайте, – посоветовал мне Савва Иванович, бывший в мастерской.

Чиновник ушел.

– Ну прощайте, Костенька, – сказал мне Савва Иванович, – там вам не с кем будет ссориться, там не с кем будет спорить. Эх-ма! – добавил он как-то горько и расстроенно.

– Я не поеду, Савва Иванович, – догнал я его и схватил за руку.

– Нет, нельзя, надо ехать. Вы не понимаете: не поедете – виноват останусь я. Но странно как-то переманивать мастера, некрасиво как-то. Не того. Вы там долго не останетесь: вам не сладить. Поезжайте и постарайтесь сделать хорошо. Хотя хорошо-то, может быть, там и не понравится.

Таинственно улыбнувшись, Савва Иванович ушел.

В Петербурге я остановился на Большой Морской, в номерах Мухина, и тотчас отправился к директору императорских театров.

В подъезде на Театральной улице швейцар в красной ливрее, шитой черными орлами, в медалях, проводил меня во второй этаж, передав для доклада чиновнику особых поручений.

В большом кабинете, в котором потом, много позже, в течение двадцати трех лет, было много пережито вместе в области искусства, балета и оперы с Владимиром Аркадьевичем Теляковским, – я увидел директора императорских театров Всеволожского.

Это был очень деликатный и, видимо, очень запуганный человек.

– Я видел ваши работы в театре Мамонтова в Москве, – сказал он. – Нам нужно быстро сделать декорации к опере «Виндзорские кумушки». – Вы, говорят, скоро работаете, а наши не могут. Вы могли бы сделать в неделю?

– Да. Только для этого сейчас же надобны готовый холст, сшитый, краски и двое хороших театральных рабочих, а также свет: придется писать ночью…

– Отлично, – сказал Всеволожский и позвонил. – Домерщикова, – приказал он курьеру. – Вы только с нашими поменьше говорите, – сказал Всеволожский, когда курьер ушел.

«С какими “нашими”?» – подумал я.

Явился высокого роста чиновник.

– Есть сшитый холст? – спросил его директор.

– Сейчас узнаю. Но мастерских свободных нет