Воспоминания - Константин Алексеевич Коровин

А рядом со мной в белом платье, в светлом парике с длинными косами стоит Маргарита, певица Дюран. Служанка держит в руках стакан с водой. Раздаются аплодисменты, кричат бис. У меня бьется сердце. Как восхитительно! Занавес падает. Снова аплодисменты. Артисты, держась за руки, выходят к рампе с деланной радостной улыбкой. И все это около меня, совсем рядом, так что пудра от них летит на меня, и я чувствую запах духов…

* * *

На сцене декорации летят кверху и опускаются другие. Театральные рабочие бегают второпях. Мамонтов стоит на сцене, окруженный артистами, и небольшого роста человек в накрахмаленной рубашке, обняв за талию артистку, смеясь, что-то рассказывает. Это дирижер Бевиньяни.

– Вот Жуйкин, машинист, переговорите с ним, – говорит мне Савва Иванович, проходя мимо.

Жуйкин пригласил меня к себе в комнату за сценой. Это был худой человек болезненного вида. Нехотя, мрачно он сказал мне:

– Ажур на сетке помене пущайте, а то беда – негде резать.

Его слова были для меня какой-то совершенной кабалистикой.

– Со второго места не лезьте, – продолжал он. – А то проходу нет, боле двух нельзя делать подвесную.

«Куда не лезьте, вот чертовщина!» – подумал я и ответил:

– Хорошо. Я не буду.

Возвращались из театра с Мамонтовым. Дорогой он сказал мне:

– Напишите декорации «Аиды», сделайте рисунки костюмов, переговорите с Поленовым, он был в Египте. Только вы сделайте свое, как хотите. Надо написать скорее, в месяц можете?

– Могу.

– Вот и отлично. Только у солисток свои костюмы. Это такая мишура, рутина. Вы сделайте по-другому.

В доме Мамонтова, в большой мастерской, карлик Фотинька, слуга Мамонтова, подавал на стол холодную курицу, фрукты, вино.

– Эти зеленые деревья с коричневыми стволами невозможны, – говорил Савва Иванович. – Художников нет. Непонятно. Опера – это все, это полное торжество искусства, возвышение, а глазу зрителя дается какая-то безвкусица. И все мимо, ничто не отвечает настроению, какие-то крашеные кубари. Мне Васнецов говорил о русских операх – он сделал дивные эскизы «Снегурочки». Только посад Берендея не вышел. Он сказал мне, чтоб сделали вы. Потом надо «Лакме» Делиба. Приедет Ван-Зандт.

Я почему-то засмеялся.

– Что вы?

– Я никогда не писал декораций.

Савва Иванович тоже засмеялся:

– Вы напишете, я вижу. Вот вам мастерская. Если хотите, работайте здесь эскизы, а вот большой диван Федора Васильевича Чижова.

Он взял со стола канделябр и осветил картину Репина. На ней был изображен лежащий седой человек.

– Он был замечательный человек. Знаете, что он сказал мне? Я был такой же мальчик, как вы. «Артисты, художники, поэты есть достояние народа, и страна будет сильна, если народ будет проникнут пониманием их».

«Особенный человек Савва Иванович», – подумал я. Когда он ушел, я остался один в его мастерской.

* * *

Мамонтов любил певцов, артистов, оперу, художников. Он любил героев, самую суть драматизма, ценил фразу, брошенную певцом с темпераментом. По лицу его было видно, как он восторгался, слушая певца. Для него пение было высшим восхищением. Любил итальянских певцов. Странно: он редко бывал в Большом императорском театре.

– Скучно, – говорил он. – Что-то казенное, условное.

Открытие Частной оперы Мамонтова было встречено Москвой и прессой холодно и враждебно. Мамонтов – председатель Московско-Ярославской железной дороги, построенной его отцом, делец, богатый человек – занимал большое положение, и вот – итальянская опера… Москвичи думали – цель коммерческая. Нет, убыток, а держит. Не понимали.

– Опеку бы на него, – говорили некоторые из солидных москвичей.

* * *

Через несколько дней, сделав эскизы к опере «Аида», я приехал в большую деревянную декорационную мастерскую, которая помещалась за Крестовской заставой. Раньше это была какая-то брошенная фабрика.

На полу лежали большие загрунтованные холсты, горели подвесные лампы с абажурами. В больших тазах были разведены яркие краски – синие, зеленые, розовые, желтые. Красивы были краски. «Вот, – подумал я, глядя на них, – я и буду писать ими, цельными».

В мастерской были маляры. Размерив холсты на квадраты, я нарисовал углем, в общем, контуры, формы колонн и фрески.

– Крась это синей краской, – сказал я маляру. – А это желтой.

Приятно было большой кистью писать по белому холсту. Краски сохли и меняли цвет.

– Надо составить еще цвета, – сказал я, – вот для этих фигур.

Долго составляли маляры цвета, переливая в горшок из горшка, мешая краски, подбирая по эскизу.

– Вот это для фундуклеев, – сказал один бойкий маляр, Василий Белов.

– Каких фундуклеев? – спросил я.

– Вон для энтих самых, которых нарисовали.

– Почему же фундуклеи?

– А кто же они? Видно, что народ такой.

В мастерскую пришел Поленов.

– Как я люблю писать декорации! – сказал он. – Это настоящая живопись. Превосходно! Сильные краски.

– А как «фундуклеи» вам нравятся, Василий Дмитриевич? – спросил я.

– Как? Фундуклеи? Что такое? – удивился Поленов.

– Вот я пишу фундуклеев, а вы в Египте были и не знаете. А вот он знает, – указал я на Василия Белова.

– Что такое? – рассмеялся Поленов. – Сейчас приедет Савва.

Поленов взял синюю краску и сказал:

– Я немножко вот тут колонну… лотос сделаю…

Мамонтов приехал с Дюран, остановился, разглядывая декорации. Его веселые, красивые, золотые глаза весело смотрели на меня.

– Это что же вы делаете? – сказал он мне. – Чересчур ярко.

– Нет, так надо, – сказал Поленов, – я сам сначала испугался.

– Костюмы ваши не нравятся Амнерис и вот ей, – сказал Савва Иванович. – У них свои, со шлейфами.

– Шлейфов тогда не было, – сказал Поленов Дюран, – это невозможно.

– Может быть, – ответила певица. – Но так как у Амнерис шлейф, то я тоже хотела бы шлейф.

– Аида – эфиопка, какой же у нее шлейф? Шлейф невозможно, – говорю я.

– Я вас очень прошу, – просила Дюран, – хотя бы небольшой…

– Ну, едемте обедать в «Мавританию», здесь недалеко.

* * *

Савва Иванович отлично говорил по-итальянски и на других языках. Он часто бывал в Италии и, видимо, любил эту прекрасную страну и ее упоительное искусство. В Милане проводил время с артистами, слушал молодых певцов. Один из них был выдающийся тенор Пиццорни. Много было споров с Мамонтовым об искусстве, когда собирались у него кружком, где Петр Антонович Спиро, Виктор Васнецов, Поленов, Николай Сергеевич Кротков обсуждали постановки Римского-Корсакова.

* * *

Виктор Михайлович Васнецов пригласил меня поехать к Островскому: он хотел узнать о его поэме «Снегурочка» и что он думает об опере, как видит ее оформление.

Мы застали Островского, он принял нас в комнате, в стеганом полухалате. Он встал из-за стола, на котором были разложены карты и начерчен мелом