Воспоминания - Константин Алексеевич Коровин

Это была последняя моя встреча с Антоном Павловичем Чеховым.

После я жил в Гурзуфе и построил себе там мастерскую. И из окна моего был виден домик у скалы, где когда-то жил Антон Павлович. Этот домик я часто воспроизводил в своих картинах. Розы… и на фоне моря интимно выделялся домик Антона Павловича. Он давал настроение далекого края, и море шумело около бедного домика, где жила душа великого писателя, плохо понятого своим временем.

– Меня ведь женщины не любят. Меня все считают насмешником, юмористом, а это неверно… – не раз говорил мне Антон Павлович.

Апельсины

От зари до зари

Лишь зажгут фонари,

Вереницы студентов

Шатаются…

Мы были молоды, и горе еще не коснулось нас. Весной, после долгой московской зимы, мы любили «пошататься» в предместьях Москвы.

– Пойдемте в Петровское-Разумовское, – предложил Антон Павлович Чехов.

Брат его Николай, художник, уговаривал идти в Останкино: там Панин луг и пруд, будем купаться.

– Нет, купаться рано! – сказал Антон Павлович. – Только пятое мая. Я не позволю, я доктор. Никого еще не лечил покуда, и кто будет лечиться у меня – тоже не знаю, но все-таки – врач и купаться запрещаю. Да, я врач! Диплом повешу в рамке на стену и буду брать за визит. Раньше не думал об этом. А забавно, как это в руку при прощании незаметно сунут свернутую бумажку… Буду брать и опускать глаза, или лучше – глядеть нахально: посмотрю, что дали, и положу в жилетный карман. Этак, развязно. Вот так! – показал Антон Павлович. – А покуда что немного денег есть. Пойдем, Исаак, – обратился он к Левитану, – сбегаем в лавочку и купим на дорогу чего-нибудь поесть.

У Чехова мы всегда встречали много незнакомых нам людей: студентов – сверстников его, рецензентов, журналистов, – в это время он писал под псевдонимом Чехонте.

На сей раз в его комнатке в гостинице «Восточные номера» был особый человек. Небольшого роста, белобрысый, лицо в веснушках, рот дудочкой, светлые усики и сердитые брови. Серые глаза глядели остро, сразу было видно, что это человек серьезный. Говорил он резко и очень строго. И смешливости, какая была в нас, не было и следа.

Он говорил, обращаясь к брату Чехова:

– Медицина не наука, фикция! Никакой уважающий себя человек не возьмет этой профессии. Я это осознал и выбрал филологический факультет.

Он сдвинул брови и вытянул губы в дудочку.

«Какой сердитый!» – подумал я.

Антон Павлович и Левитан вернулись. Положили покупку на стол.

– Ну, собирайся, Николай, – сказал Антон Павлович. – Давай вот эту корзинку.

– Антоша, послушай! Новичков уверяет, что медицина ерунда, фикция, а ты теперь лекарь, плут и мошенник, – говорил брат Антона Павловича, завертывая в бумагу печеные яйца.

– Да, да, верно, все верно, – ответил Антон Павлович.

– Половина кладбищ – жертва докторов, – сказал Новичков и сдвинул бровки.

Антон Павлович засмеялся:

– Я один сколько народу уморю! Вы замечательный человек, Новичков. Вам надо бы юридический факультет. Вы – судья праведный. Ну, идем!

Мы вышли.

Как хорошо на улице! Тарахтят колеса по сухим мостовым, солнце светит радостью, синие тени отделяют заборы, деревья и резко ложатся на землю.

Какой контраст: солнце, весна, воздух – и накуренная комната номеров!

Идем, а навстречу процессия похорон. Шагают понурые люди, жена, наклонив голову, у самого гроба; потом кареты, извозчики с родными, знакомыми.

– Весной лучше жениться… Как вы думаете? – обратился Антон Павлович к Новичкову, но тот ничего не ответил.

Сады, за заборами бузина зеленая, яркая. Тверская-Ямская, лавки, магазины, церкви. А вот и «Трухмальные» ворота.

– Читайте, – сказал Николай Чехов, – что написано: нашествие галлов и с ними двунадесяти языков. Вот они здесь когда-то были, чувствовали. Изящные кирасиры, гусары, гвардия, французы, испанцы, итальянцы, саксонцы, поляки, далматийцы, монегаски, мамелюки и сам Наполеон. Когда он увидел впервые самовар, здесь в Москве, то. – И брат Николай пропел:

Что за странная машина! —

Усмехнувшись, молвил галл.

Это русская утеха.

Это русский самовар…

– Правда, мне надо быть поэтом? Как я стихом-то владею.

Вдруг и новый наш знакомый Новичков открыл ротик и с серьезной миной запел тенорком:

И всегда вперед стремился

Ты, идейный человек.

Сеять правду не скупился.

Презирая жалкий век.

Мы остановились и глядели на Новичкова. Что будет дальше? Но он презрительно замолчал.

Антон Павлович, севши на край канавы, на травку, вынул из кармана маленькую книгу и что-то быстро записал.

Мы шли сухой дорогой – шоссе. Справа прятались и выглядывали из пуховых весенних садов деревянные дачи, были в садах вишневые в цвету деревья, яблони, акации и желтоватые пушные тополя. На всем блестело солнце. Домики были – как детские игрушки: весело раскрашены, ставни закрыты. Москвичи еще не переезжали в них.

Слева протянулось большое поле Ходынское. Мы подходили к Петровскому дворцу. Я любовался архитектурой. Такие формы бывают на старых фарфоровых вазах, где пейзажи и все дышит радостью, обещанием чего-то восхитительного, фантастического.

О своем впечатлении я сказал Антону Павловичу.

– Да, – ответил он, – вся жизнь должна быть красивой, но у красоты, пожалуй, больше врагов, чем даже было у Наполеона. Защиты красоты ведь нет.

Дворец стоял на кругу ровной площадки. Впереди шло Петербургское шоссе. По кругу, прислоненные к большим серебристым тополям, стояли длинные скамьи, выкрашенные в яркий зеленый цвет. На одну из них мы сели. Все были голодны и занялись едой.

К нам подошел разносчик, снял с головы лоток, поставил рядом на скамейку и пропел: «Пельсины хорошие!»

Антон Павлович спросил:

– Сколько, молодец, за все возьмешь?

Разносчик сосчитал апельсины.

– Два сорок.

– Ну, ладно, я дам тебе три рубля, только посиди часок тут. Я поторгую. Я раньше торговал, лавочником был. Тоже хочется не забыть это дело.

Разносчик посмотрел хитро:

– Ваше дело, пожалуйте.

Он взял трехрублевую бумажку, положил в большой кошель, который спрятал за голенище сапога, сел рядом и добавил:

– Чего выдумают!

Подошли две женщины с серьезными скромными лицами и с ними старик в военной фуражке. Он взял апельсин в руки и спросил почем.

– Десять копеек, – ответил Чехов.

Старик посмотрел на разносчика и на Чехова:

– Кто торгует-то?

– Я-с, все равно-с, – сказал Чехов. – Мы сродни-с.

– Пятнадцать копеек пара. Хотите? – сухо предложил старик.

– Пожалуйте-с, – согласился Антон Павлович.

– Ну и торговля! – сказал разносчик. – Этак всякий торговать может.

Подошел какой-то франт изнуренного вида. На руках его были светлые лайковые перчатки. Спросил, почем апельсины.

– Если один, то