Солнце, луна и хлебное поле - Темур Баблуани

Нарушался обычный порядок жизни, ситуация становилась напряженной, и мне следовало этим воспользоваться. Сразу после объявления тревоги я собирался спрятаться в канализационном колодце за баней. Затем, поздно ночью, попытался бы перелезть через забор. Во время урагана это будет делом нелегким, зато солдаты не смогут увидеть меня в темноте, значит, риск уменьшается. Затем одолел бы колючую проволоку и рванул на запад. Железная дорога находилась в сорока двух километрах от лагеря. Я уже знал место, где поезд замедлял ход на повороте. Попал бы в Россию, а дальше – в Краснодар, где под полом камина было спрятано золото.

Вот такой был у меня план, но прошел год, за ним другой и третий, а урагана не было и в помине. Бывалые арестанты дивились таким изменениям в климате, будто мне назло. В конце концов я начал подумывать: а не изобрести ли мне что-нибудь другое?

32

Однажды в моей мастерской оказались двое грузин. Один был новичком, другой – заключенным со стажем. Один пришел за готовой обувью, другой – принес на починку. Они еле узнали друг друга.

– Что у тебя с носом? – спросил новый заключенный у старого.

– Десять лет назад, еще до моего ареста, Трокадэро ударил меня и сломал нос.

– Из-за чего?

– Из-за уличной девки.

– А-а-а, – кивнул новенький, не удивившись тому, что услышал.

В самом начале Трокадэро прославился тем, что защищал уличных проституток. Любая проститутка, которую избили, которой не заплатили денег, у которой что-нибудь отняли, могла обратиться к нему, и виновный, кто бы он ни был, пусть даже легавый, не оставался безнаказанным. С такими Трокадэро жестоко расправлялся и не просил у женщин взамен никакой платы. Почему он это делал, никто не знал. Намекали на его мать, но это было неправдой. Мать Трокадэро была глубоко порядочной женщиной, всю жизнь проработала в аптеке и там же скоропостижно скончалась, готовя лекарство.

Возможно, эти двое знали, жив ли Трокадэро, но я же не мог открыться, делал вид, что не понимаю их разговор. Собираясь уходить, новичок спросил у второго:

– Ты в каком бараке живешь?

– В четырнадцатом, с ворами, – ответил тот со сдержанной гордостью.

В лагере было семь или восемь воров «в законе», но они не имели влияния на лагерную жизнь, администрация и активисты не давали им такой возможности; поговаривали, что они платят деньги коменданту и начальнику по режиму, чтобы их не трогали и не заставляли работать. Так что воры вместе со своей братвой жили в отдельном бараке, наружу выходили редко, любили посидеть и поговорить с образованной публикой. А таких среди заключенных было немало: инженеров, врачей, юристов, музыкантов и писателей. Большинство из них были бессовестные негодяи, но встречались и достойные люди, у которых были хорошие отношения с ворами «в законе», их сближало презрение к коммунистическому режиму.

Иногда по воскресеньям они собирались у окна в читальном зале библиотеки и разговаривали о тысяче разных вещей. Знали все о случившемся в этом мире, и даже о том, что обязательно должно было произойти. Простые зэки не решались к ним и близко подойти, но если сидишь неподалеку за столом, уткнувшись носом в журнал, можно услышать много интересного.

Однажды в воскресенье, под вечер, тогда кончался шестой год моего заключения, один московский профессор рассказал, как десять лет назад, во время войны Израиля с Египтом, грузинские евреи ухитрились отправить в Израиль тридцать миллионов долларов в помощь семьям погибших военных. По тем временам это было абсолютно невероятным событием, Советский Союз снабжал Египет оружием и считался одним из главных врагов Израиля.

Их было человек двенадцать, больше половины сначала отнеслись к сказанному с недоверием, один даже сказал:

– Такое сами евреи и сочиняют, мол, глядите, какие мы молодцы.

Другой добавил:

– Тем более если это грузинские евреи, таких хвастунов, как они, не сыскать, бахвальство же грузинами придумано.

Но профессор стоял на своем:

– Эту историю я знаю от брата моей жены, он был генералом КГБ и как раз это дело курировал из Москвы. В конце концов, когда выяснилось, что произошло, его разжаловали в капитаны и выгнали с работы. Спился с горя и сгинул. Если б не та история, не сидел бы я здесь теперь, уж он бы обо мне позаботился. Так что я – жертва патриотических чувств евреев и точно знаю, что говорю.

А история вот какая. Евреи собрали тридцать миллионов долларов и сожгли. Но прежде чем сжечь, каждую купюру в отдельности сняли на пленку, сделали пять копий и придумали пять вариантов, как вывезти эти пленки из страны. КГБ знал об этом, и четыре копии нашли легко, но потом дело застопорилось, потеряли след пятой. За это время евреи последнюю копию с помощью аквалангистов переправили из Ленинграда в Финляндию, оттуда – в Америку, и уж так расстарались, что или центральный банк Америки, или какой-то Резервный фонд, точно не помню, снова напечатал эти доллары с прежними номерами и переслал правительству Израиля.

– Может, так и было, – сказал один из самых авторитетных воров «в законе», худощавый кучерявый мужчина, – но похоже на сказку.

Не мог же я подойти к ним и сказать: «Господа, я своими глазами видел, как горели те доллары в огне». Я вышел из библиотеки, была поздняя осень, прохладно, сел на скамейку и задумался: «Так вот, оказывается, в чем было дело».

Припомнились слова одного пьяного художника в духане Кития: «Я родину тогда люблю, когда меня хвалят и мне аплодируют. А если мне кто-нибудь даст в руки „калашникова“ и скажет: „Иди, отдай за родину жизнь“, я отвечу: „Мать твою и твоей родины“».

Вместе с художником за столом сидел поэт, тоже был сильно пьян, он возмутился:

– Как тебе не стыдно! – Встал и в полный голос начал декламировать стихи о Грузии, люди, слушая его, перестали есть. Хорошие были стихи.

Это так подействовало на Кития, что он принес им бутылку вина:

– Это от меня, пейте, только не ссорьтесь.

Довольный собой, поэт повернулся к художнику и заорал:

– Подонок ты!

– Соглашусь, – не обиделся художник, – но с одним условием, если у тебя хватит совести признать, что ты тоже подонок.

Совести ему не хватило, и они начали ругаться. А когда перешли на битье тарелок, Кития с поваром выставили их из духана.

– Который из них прав? – спросил я косого Тамаза, он позвал меня на харчо, у меня самого денег не было.

– В такой момент не существует одной