Солнце, луна и хлебное поле - Темур Баблуани

А что еще? Хорошо, что тогда Манушак записала мои новые имя и фамилию. В закрытой системе тюрем и колоний найти заключенного, зная его имя и фамилию, – было делом не безнадежным. Заключенных было миллионы, но при желании в конце концов найдешь. На это нужно было время, вот я и ждал. Но прошел год, Хаим не появился, и в душу закралась обида. «Где же до сих пор этот сукин сын?» – думал я.

Если б он появился, я бы объяснил ему, где спрятано золото. А с золотом можно было думать о помиловании или в крайнем случае о побеге. Надзиратели не отказались бы от хороших денег, в этом я был уверен. Но Хаима не было. С трудом верилось в то, что он плюнул на меня. «Не случилось ли чего с ним самим?» – беспокоился я. Не исключено, что дела у него пошли неладно и его самого нужно было спасать, но как я мог узнать правду? Кто бы мне рассказал? Я был упрятан очень далеко от Тбилиси, в глубине Азии, среди шести тысяч пятисот заключенных. Кроме двух айсоров из Москвы, я почти ни с кем не сошелся. Айсоры были сапожниками, в сапожном цехе у них дел было – хоть отбавляй. Чинили обувь заключенных, солдат и сотрудников администрации, зачастую работали и по воскресеньям; однажды я помог им, поменял подошву на ботинках одного офицера, они взглянули и удивились: «У тебя, оказывается, хорошая рука». Добрые были ребята, у них всегда водились сигареты, угощали и меня. Это меня устраивало, и если они работали по воскресеньям, я шел к ним и помогал.

Когда прошел еще год и я выплюнул первый зуб, купил конверт и бумагу и написал следующее: «Здравствуй, Хаим! Я такой-то и такой-то, твой старый друг, два года назад я звонил тебе из Краснодара, и мы разговаривали, должны были встретиться. Но вышло так, что меня задержали, и теперь я отбываю наказание в таком-то лагере в Средней Азии, – адрес я подчеркнул. – Если когда-нибудь попадешь в эти края, может, и ко мне заглянешь повидаться, очень обрадуешь, расскажу много интересного».

Перечел и засомневался, не знал, что делать. Если из-за меня в Тбилиси вскрывали письма Хаима и Манушак, не исключалось, что это письмо попадет на стол какому-нибудь одержимому подозрениями менту. Такому, который особенно доверяет своей интуиции, и одному черту известно, что пришло бы ему в голову. Не приехал бы сюда да не разоблачил бы меня – ведь это обычная история, когда беглец прикрывается чужим именем. Но я так устал от ожидания, так измучен был неопределенностью, что перешагнул через страх и осторожность и все-таки отправил письмо.

Через шесть месяцев оно вернулось назад. На конверте было написано: «Адресат более не проживает по указанному адресу». Что я мог думать? «Если у него нет серьезных проблем, то или он продал квартиру и переехал, или он и в самом деле плюнул на меня, ему разрешили, и он уехал в Израиль».

Тем временем у одного из айсоров закончился срок заключения, второй попросил за меня в администрации, и меня перевели из медного карьера в сапожный цех. Если раньше в месяц мне платили четыре рубля двадцать копеек, то теперь моя зарплата выросла до девяти рублей. Дел было невпроворот, но здесь я чувствовал себя гораздо лучше: не сгорал на солнце и не промерзал до костей на морозе. Позднее, когда вышел на свободу и второй айсор, сапожный цех поручили мне. У меня было два довольно пожилых помощника, оба были рады работать в цеху и прямо-таки смотрели мне в рот. Один из них, бывший трамвайный кондуктор, старался обучиться у меня ремеслу.

– Починенная тобой обувь служит дольше новой, – говорили мне, и то сигареты подарят, то рыбные консервы. В тех условиях это было для меня большой подмогой.

Писать письмо Манушак не имело смысла, потому что по-грузински я написать не мог, это исключалось, русского же ни Манушак, ни тетя Сусанна толком не знали, им понадобился бы переводчик. К тому же написать надо было так, чтобы они догадались, от кого письмо. И тогда вряд ли переводчик станет держать язык за зубами. Теперь представьте, в квартале, где на каждом шагу стукач, вдруг пойдет слух, что Манушак получила письмо от Джудэ, тут мне и конец. Тетя Сусанна, почувствовав опасность, сожгла бы письмо, но легавые могли взять след и с почты и нашли бы меня. Моя растревоженная интуиция не предвещала ничего хорошего. Куда я мог скрыться. Вот такое было дело, и я не мог рисковать.

Не напорись я тогда в лагере на доктора, у меня с Манушак уже и ребенок мог быть. Я бы работал и учился, ведь у меня был аттестат, и жил бы жизнью обычного человека. Но реальность была циничной, походила на злую шутку, я во второй раз отбывал наказание за преступления, совершенные другими, и испытывал постоянный страх – если бы выяснилось, кто я в действительности, меня ждал расстрел.

Когда я потерял надежду на приезд Хаима, начал брать в библиотеке книги с описанием местности, где находился лагерь. Закончив работу, я отпускал помощников, расхаживал взад и вперед, разминал затекшие ноги, потом сидел в мастерской и читал до поздней ночи. Выходные дни я часто проводил в читальном зале библиотеки и, можно сказать, внимательно изучал местные журналы и газеты.

В обычных разговорах я тоже ловил полезные для меня сведения, и так, по крупицам, сложилась довольно ясная картина о местности и образе жизни людей в районе радиусом по меньшей мере пятьсот километров вокруг лагеря. Через три года моего заключения я решил: «Пора сваливать отсюда». Гражданская одежда, хорошо наточенный нож, клещи для резки проволоки и компас, который я сам и сделал, лежали в рюкзаке, который я хранил в мастерской, в тайнике под полом. К этому я собирался добавить консервы с кониной и туркменский теплый халат. Халат висел в мастерской на стене, в холода я чинил обувь, греясь в халате.

Погода здесь обычно портилась в конце осени, начинали дуть ветры. Из степей шел ураган, накрывал лагерь, срывал крыши, разрушал линии электропередачи; подхваченные ветром тучи песка застилали небо. В лагере узнавали о возможной опасности от синоптиков. Прекращалась работа в карьерах, заключенных гнали к лагерю, запирали в бараках и усиливали охрану. Отключали электричество, на кухне, в бане