Флорентийская чародейка - Салман Рушди

Палаццо Кокки дель Неро славилось самым большим и красивым залом в городе. Помещение это, в двадцать три фута шириной и пятьдесят три длиной, с двадцатифутовым потолком, с пятью огромными, венецианского стекла окнами, позволяло устраивать роскошные пиршества. Господская спальня, так называемые «брачные покои», по всему периметру была украшена фризами на сюжет чувствительной любовной поэмы Антонио Пуччи по мотивам старинной прованской легенды. В этой комнате двое (или трое) влюбленных могли проводить безотлучно дни и ночи, ибо там было все. Иными словами, дворец предоставлял Кара-Кёз прекрасную возможность существовать так, как было принято у женщин знатных семей Флоренции, то есть полностью обособиться от простого люда, принимая у себя лишь самых достойных. Принцесса, однако, распорядилась своим временем совсем по-другому.

Стало очевидно, что и она, и Зеркальце испытывают ни с чем не сравнимую радость оттого, что им больше не нужно скрывать лица под кисеей. Днем принцесса и ее неизменная спутница появлялись на шумных улицах в сопровождении одного лишь серба Константина и явно наслаждались тем, что их лица может видеть любой прохожий — вещь, непозволительная для знатных дам Флоренции. Народу это нравилось. Сначала ее принялись величать Симонеттой Второй, а затем, услышав, как они называют друг друга, стали именовать Анджеликой Первой. Ее осыпали цветами. Ее смелость оказалась заразительной. Вскоре многие местные знатные дамы последовали ее примеру. В нарушение традиций они по двое и по трое стали совершать вечерние прогулки. Молодежь это восхищало. Юноши получили шанс свободно общаться со своими избранницами, а «веселые дома» заметно опустели. Так начался закат эры куртизанок. Папу Римского такое улучшение нравственной атмосферы в его родном городе весьма обрадовало, и во время одного из визитов герцога Джулиано в Вечный город он позволил себе смелое предположение, что, хотя принцесса и не считает себя христианкой, весьма вероятно ее причисление к лику святых. По возвращении во Флоренцию Джулиано, будучи человеком весьма религиозным, поделился сей абсурдной идеей с одним из вельмож. Эта мысль была мгновенно подхвачена всеми городскими писаками, и в считаные дни после высказывания Папы насчет возможного божественного происхождения Кара-Кёз поползли слухи о творимых ею чудесах.

Люди, мимо которых она проходила, заговорили о том, что слышали в тот момент музыку небесных сфер. Другие будто бы наблюдали сияние вокруг ее чела, настолько яркое, что оно было заметно средь бела дня. Бесплодные женщины просили ее прикоснуться к их животам и впоследствии заявляли во всеуслышание, будто в ту самую ночь понесли. Ослепшие прозревали, калеки обретали способность ходить. Единственным, чего ей пока не приписывали, было воскрешение мертвых. Среди ее адептов оказался даже Агостино Веспуччи, который утверждал, будто после того как принцесса удостоила посещением его виноградник, было произведено наилучшее за всю историю его существования вино, которое он, в знак благодарности, стал поставлять в Палаццо Кокки дель Неро бесплатно.

Итак, Кара-Кёз, открывшая лицо и именуемая теперь Анджеликой, находилась в зените своей красоты и все свои женские и прочие чары щедро изливала на город, внушая его обитателям мысли, полные любви во всех ее возможных проявлениях: любви к родителям, супругам, любви законной и запретной, любви божественной. Безымянные авторы называли ее новым воплощением Венеры. В воздухе витал тонкий аромат миролюбия и гармонии, люди трудились с большим усердием, стало рождаться больше младенцев, и церкви были полны верующими. Во время воскресной службы в семейной усыпальнице Медичи, в базилике Сан-Лоренцо, теперь возобновились молитвы о здравии не только членов этого семейства, но и принцессы далекой Индии и Катая и покровительницы Флоренции. Для чародейки это было время безоблачного счастья. Черные дни, однако, были уже не за горами.

Воображение человека тех времен предоставляло ему богатый выбор волшебниц и чаровниц. Все знали, например, об Алкине, злой сестрице феи Морганы, и о том, как они вместе изводили свою младшую сестру Логистиллу, дочь Любви; о чародейке Мелиссе из Мантуи, о Драгонтине, державшей в плену Роланда; о Цирцее древних и о безымянной, но страшной колдунье из Сирии. Во Флоренции представлениям о волшебницах как об отвратительных старухах, о страшилищах не было места. Здесь их изображали в виде роскошных женщин с развевающимися волосами, что служило символом распущенности. Здесь их считали неотразимыми, способными завлечь в свои сети любого. Свою власть над людьми они могли использовать как для торжества добра, так и во зло. С появлением Анджелики в городе возобладал культ доброй волшебницы, сочувствующей и покровительствующей всем; богини любви и в то же время защитницы. Вот она, такая как все, ходит себе по рыночной площади: «Попробуй груши, Анджелика! А вот сливы, бери сливы, смотри, какие сочные!» Никакая не сказка, а вполне обычная женщина! Ее любили и считали, что она многое может. Все это так, только разница между чародейкой и ведьмой в те времена осознавалась далеко не всеми. Еще были такие, которые уверяли, будто эта новоявленная чародейка — воплощение всех магических свойств женской натуры — всего лишь маска, что истинный лик ее по-прежнему страшен и омерзителен, как у ламии — пожирательницы людей.

Скептики, которые в силу своего желчного характера отвергают всякое влияние сверхъестественного на ход исторических событий, возможно, предпочтут другое, более прозаическое, объяснение процветанию и благоденствию, которое переживала Флоренция в то время. Можно предположить, что всем этим она была обязана покровительству Папы Льва Десятого (которого одни считали добрым гением, а другие — тщеславным дураком), и именно поэтому город богател, вторжения прекратились и так далее.

Противники всего сверхъестественного старались найти для себя опору в политике Льва Десятого, и припоминали его встречу с королем Франции после битвы при Мариньяно и ряд соглашений, тогда подписанных; вспоминали о новых, прикупленных Папой и переданных Флоренции землях, что принесло ей дополнительные доходы; о присвоении племяннику Лоренцо титула герцога Урбино; о том, что Лев Десятый устроил брак самого Джулиано с принцессой Савойской Филибертой, после чего тот получил в подарок от короля Франции Франциска Первого Немур, и, возможно, шепнул на ушко Джулиано, что вскорости отдаст ему и Неаполь.

Что ж, давайте признаем, что все скребоперы, предпочитающие сухие факты, в целом правы. Да, власть Папы была огромна. Точно так же была велика власть короля Франции и короля Испании, сильны были швейцарская армия и Османская империя. И все вышеперечисленные силы постоянно конфликтовали и мирились, побеждали и терпели поражения, заключали брачные союзы, интриговали, торговали привилегиями, вступали в тайные сговоры и подписывали официальные соглашения, делили добычу и занимались чёрт-те чем еще. Но все это, к счастью для нас, абсолютно несущественно в данный момент.

Шло время, и у Кара-Кёз обнаружились явные признаки истощения — как морального, так и физического свойства. Похоже, первой, кто заметил это, оказалась Зеркальце, поскольку она находилась подле принцессы неотлучно. Очевидно, от нее не укрылось едва заметная напряженность ее улыбки, вялые движения прежде таких легких и сильных рук, головная боль и внезапные приступы раздражительности, которые она стойко подавляла. Возможно, что забеспокоился и Аргалья, потому что впервые за все время их союза она стала уклоняться от его ласк, предлагая ему вместо себя подругу. «Я не в настроении. Я устала. У меня нет желания, — сплошь и рядом говорила она. — Не принимай это на свой счет. Ну почему ты не понимаешь? Ты уже получил всё, к чему стремился, ты военачальник, тебе ничего не нужно доказывать самому себе. А я? Я все еще хочу состояться, хочу полностью воспользоваться тем, что мне дано. Как ты можешь любить меня, не понимая этого? Какая же это любовь? Это эгоизм».

«Взаимные упреки? Неужто их любви предначертан столь банальный конец?» — подумалось ему. Аргалья отказывался в это верить и отбросил мрачные мысли. Нет, с ними подобное не случится. Такая, как у них, любовь — она до гробовой доски. Она не может утонуть в мелких дрязгах.

Герцог Джулиано, к немалому раздражению своей супруги продолжавший каждый божий день созерцать лицо Кара-Кёз в зеркале, тоже заметил в нем неуловимую перемену. Его брачный союз носил чисто политический характер. Савойская принцесса была не очень молода и не очень уж хороша собой. После свадьбы Джулиано по-прежнему обожал Кара-Кёз, хотя надо отдать должное этому слабому телом и чистому духом господину: он восхищался Кара-Кёз на расстоянии и в мыслях не держал соблазнить и отнять ее у своего военачальника. Он довольствовался устройством в честь нее празднеств, пышностью ни в чем не уступавших тем, которые обычно устраивали по случаю визитов Папы Римского. Принцесса Филиберта была наслышана об этих торжествах и потребовала, чтобы супруг устроил и в ее честь нечто подобное. Джулиано ответил, что сделает это обязательно, когда она родит ему наследника. Правда, он не часто заглядывал к ней в спальню, и ему суждено было оставить после себя только сына, рожденного вне брака. Его звали Ипполито, и, подобно некоторым другим бастардам, он получил сан кардинала. После отказа мужа Филиберта яростно возненавидела Кара-Кёз, а узнав о существовании зеркала, возненавидела и его тоже. Когда же она услышала, как супруг вслух выражает свою обеспокоенность состоянием здоровья принцессы, ее терпению пришел конец. С грустью смотря на изображение Кара-Кёз, герцог тихо сказал: «Взгляни на бедную девочку! Сразу видно, что ей нехорошо». — «Уж я постараюсь, чтоб ей стало еще хуже!» — крикнула Филиберта и швырнула в зеркало щетку для волос в тяжелой серебряной оправе, отчего оно разбилось на мелкие кусочки. «Это мне нехорошо! — продолжала кричать Филиберта. — Мне плохо как никогда в жизни! Так направь свою заботу на меня!»