Флорентийская чародейка - Салман Рушди

Другой авторитет, Андреа Алкато, который считал, что от ведьм и их пособников спасают травяные настои и вегетарианство, видел в «перкуссинском инциденте» следствие неумеренного потребления в этой области мясной пищи, что способствует галлюцинациям и разгулу воображения. Бартоломео Спина в своем труде «De strigibus» — «О ведьмах», написанном спустя десять лет после сего знаменательного события, дошел до того, что предположил, будто Кара-Кёз довела всех жителей Перкуссины до состояния сатанинского исступления и вынудила их принять участие в черной мессе. Это обвинение мы полагаем абсолютно несостоятельным, ибо оно не подтверждается ни историческими документами, ни свидетельствами очевидцев.

Въезд в город нового военачальника — кондотьера Антонио Аргальи, прозванного Турком, сопровождался шумными праздничными церемониями, которыми так славится Флоренция. На площади Синьории был сооружен деревянный замок, вокруг которого разыграли целое действо с участием сотни «осажденных» и трех сотен «атакующих». Потешный бой происходил, разумеется, без применения настоящего оружия, но сражавшиеся так вошли во вкус, с такой страстью работали палками и забрасывали друг друга битым кирпичом, что после битвы многие оказались пациентами больницы Санта-Мария Нуова, где некоторые из них, к несчастью, испустили дух. На площади устроили нечто типа корриды, после чего тоже были покалеченные. Наконец туда же, на площадь, выпустили двух львов, которые, по замыслу устроителей, должны были загнать и загрызть черного жеребца, но конь не поддался панике: он стал яростно отбиваться от первого льва и гнал его от здания купеческой гильдии до самого центра площади. Кончилось тем, что царь зверей, поджав хвост, забился в самую гущу зелени, после чего второй категорически отказался от поединка. Этот эпизод посчитали за благое предзнаменование. Подразумевалось, что конь символизирует Флоренцию, а львы — ее многочисленных врагов: французов, миланцев и всяких прочих, откуда бы они ни явились.

Затем, после этих торжеств, в город вступила процессия. Сначала показались восемь платформ на колесах, где расположились актеры, представлявшие немые сцены победных походов великого воителя древности Марка Фурия Камиллы, которого называли вторым основателем Рима. Они изображали многочисленных пленников, взятых им во время осады Вейи две тысячи лет тому назад. Эти сцены должны были демонстрировать огромную добычу победителя: оружие, ткани и слитки серебра. За платформами следовали массы поющих и танцующих людей и четыре отряда милиции в полном вооружении, с пиками наперевес. (Обучать милицию поручили четверым гигантам-швейцарцам, поскольку своим искусством владения копьями швейцарская пехота держала в страхе весь мир. Всего лишь после двухдневных тренировок прогресс в обращении с этим оружием у милиции был замечен всеми.) Наконец показался и сам Аргалья. По правую и левую руку от него ехали сплетники-швейцарцы, сразу за ними, меж двух дам, — серб Константин. Шествие замыкала сотня янычар, вид которых заставил сердца зрителей замереть от ужаса. «Наш город теперь может спать спокойно! — раздались крики. — Наши защитники непобедимы!» С тех пор за ними так и осталось прозвание «непобедимые». Герцог Джулиано, приветствовавший их взмахом руки с балкона Палаццо Веккьо, казалось, был доволен тем, что народ одобряет предпринятые им шаги. У его племянника Лоренцо, наоборот, вид был мрачный. Аргалья поднял голову, взглянул на обоих Медичи и понял, что с младшим нужно быть предельно осторожным.

Герцог Джулиано мгновенно узнал в Кара-Кёз женщину, чье лицо в зеркале преследовало его днем и ночью, и сердце его радостно забилось. Лоренцо Медичи тоже увидел ее и воспылал неодолимым желанием обладать ею. Аргалья прекрасно сознавал, чем рискует, открыто демонстрируя свою возлюбленную герцогу, чей тезка, приходившийся ему дядей, в свое время беззастенчиво увел у мужа самую прекрасную женщину Флоренции — Симонетту Веспуччи. Рогоносец Марко, которого безумная любовь превратила в тряпку, дошел до того, что после ее смерти отослал все наряды жены и все ее портреты во дворец Медичи, сам же пошел и повесился на мосту. У Аргальи никогда не возникало желания покончить с собой, и он рассчитывал, что герцог Джулиано не захочет ссориться со вновь назначенным начальником гарнизона, которому он сам устроил такую торжественную встречу. «А если попытается отнять ее у меня, — подумал Аргалья, — то ему придется иметь дело с моими янычарами. Для того чтобы отобрать ее в такой ситуации, нужно быть по меньшей мере Геркулесом или Марсом, каковыми наш чувствительный герцог отнюдь не является».

Пока же он радовался возможности показать всем свою Черноглазку. При виде Кара-Кёз по толпе пронесся шепот. Он поглотил все другие звуки, и к тому времени, когда процессия остановилась у Палаццо Кокки дель Неро, тишина стала абсолютной. Народ понял: эта темноокая красавица наконец-то восполнит пустоту, оставшуюся в сердце каждого после смерти Симонетты Веспуччи. Всего за несколько минут лицо Кара-Кёз стало живым воплощением, символом несравненной красоты самого города. Смуглое диво Флоренции! Поэты заточили перья, живописцы взялись за кисти, скульпторы — за резцы. Сорок тысяч простых флорентийцев — известные по всей Италии крикуны и забияки — выразили свое восхищение на особый манер: при ее приближении они умолкли. Поэтому все они прекрасно слышали обмен любезностями и все, что было сказано, когда Джованни и Лоренцо Медичи встретили новоприбывших, стоя перед высоким трехарочным парадным входом в четырехэтажный особняк, отведенный командующему. На фасаде, по центру, красовался герб семейства Кокки дель Неро. Семья переживала трудные времена и продала свой дворец Медичи. На этой улице архитектурных шедевров он являл собой жемчужину итальянского зодчества. Рядом с ним располагались резиденции знатнейших семейств города: Солданьери, Мональди, Бостичи, Кози, Бартолини, Арнольди и Давицци. Герцог Джулиано желал, чтобы Аргалья и все остальные оценили его щедрость, и не придумал ничего лучше, как, учтиво поклонившись, обратиться не к Аргалье, а к Кара-Кёз со следующими словами: «Счастлив предоставить такой драгоценности, как вы, достойную оправу».

И все услышали, как женщина звенящим голосом произнесла в ответ: «Я не игрушка, о благородный синьор. Я принцесса. Во мне течет кровь Тимура и Темучина, того самого, которого вы называете Чингисханом. Я вправе требовать, чтобы ко мне обращались как к особе королевской крови!»

Монгол! Могор! — зашелестело по толпе грозное, чужое слово. Чувственность и страх порождало оно. Первым отреагировал на него Лоренцо Медичи. Напыжившись от важности, он сказал то, о чем в этот момент подумали многие, подтвердив тем самым первое впечатление Аргальи о нем как о тщеславном и недалеком мальчишке: «Ты полный идиот, Аргалья! — выпалил он. — Притащив эту наглую девицу из Моголов, ты привлечешь сюда всю Золотую Орду!» — «Вообще-то, такой поворот событий действительно был бы крайне нежелателен, — хладнокровно ответил Аргалья, — но это невозможно по весьма простой причине: Золотая Орда распалась уже сто лет назад, причем сокрушительное поражение нанес ей не кто иной, как предок принцессы, Тамерлан. К тому же должен вам сказать, господа, что честь принцессы не запятнана. Она действительно оказалась в плену у шаха Исмаила и была освобождена мною после победы над персидским войском при Чалдыране. Она прибыла сюда по собственной воле, желая всем сердцем способствовать союзу двух культур — Запада и Востока. Она верит в то, что ей есть чему поучиться у нас, как и нам — у нее».

Его речь была выслушана собравшимися благожелательно. Особенно сильное впечатление произвело на людей упоминание о том, что их теперешний защитник был в числе победителей в уже прославившейся битве при Чалдыране. Раздались приветственные крики, и стало ясно, что принцессу народ принял. Быстро справившись со смущением, герцог Джулиано поднял руку, требуя тишины. «Флоренцию почтила своим присутствием знатная особа, и Флоренция окажет ей достойный прием!» — громко крикнул он.

Палаццо Кокки дель Неро славилось самым большим и красивым залом в городе. Помещение это, в двадцать три фута шириной и пятьдесят три длиной, с двадцатифутовым потолком, с пятью огромными, венецианского стекла окнами, позволяло устраивать роскошные пиршества. Господская спальня, так называемые «брачные покои», по всему периметру была украшена фризами на сюжет чувствительной любовной поэмы Антонио Пуччи по мотивам старинной прованской легенды. В этой комнате двое (или трое) влюбленных могли проводить безотлучно дни и ночи, ибо там было все. Иными словами, дворец предоставлял Кара-Кёз прекрасную возможность существовать так, как было принято у женщин знатных семей Флоренции, то есть полностью обособиться от простого люда, принимая у себя лишь самых достойных. Принцесса, однако, распорядилась своим временем совсем по-другому.