Влас Дорошевич - Влас Михайлович Дорошевич

— Как на грабеж?! Когда я своих 300 тысяч вкладываю!

Но г. Каталажкин спокойно ответил, только несколько отодвинулся:

— Во-первых, потрудитесь разжать кулаки. Дело гражданское. А во-вторых, вам самое лучшее ехать домой.

Г. Каталажкин посмотрел на Тюбейникова уничтожающим взглядом:

— Ну, какой вы есть продавец своего отечества? И кто у вас отечество купит?

Он с чувством собственного достоинства ударил себя в грудь:

— Я — продавец! И у меня купят! Потому знают, у меня ни за собой ни перед собой! Ничего! А потому и делай с моим отечеством что угодно. Отдаю! Ешь! Жри! Грабь! На клочки рви! Продаю! Мне что? Мне только учредительских акции подай, — я их сейчас же реализую и вон из дела. А там делай что хочешь! Пластом свое отечество перед ними положу. Делай что хочешь! А вы? Триста тысяч своих человек вкладывает. Какую же на него надежду можно возложить, что он грабить даст? Отечество свое продать возможно, но своих интересов, извините, никто не продаст!

Г. Каталажкин даже расхохотался:

— Русский предприниматель! С деньгами! И о законах говорит!! И вы хотите, чтобы вас за подозрительную личность не сочли? Мне ваш капиталист с ужасом рассказывал. «Приехал, — говорит, — из России подозрительный человек, о законах говорит. Я его спрашиваю: «Какие лица за вас?» А он отвечает: «За меня такие-то законы». Это людям-то, которые убеждены, что у вас вместо законов одни лица. Запасись соответствующими лицами, и никакие соответствующие законы тебе не страшны. А вы!.. Эх, вы!!

Тюбейников вышел от г. Каталажкина прямо потрясенный.

— Знаешь, — воскликнул он в швейцарской, — этот твой Каталажкин либо жулик, либо Наполеон! Либо он на Россию дванадесять языков приведет, либо… либо сам дванадесять языков слопает!

А мне вдруг снова почему-то вновь вспомнилась Онорская тюрьма.

Надзиратель Карпов потер Непомнящему спину:

— Пробовал.

VI

В кабаке

Это было дня через два в кабинете у Пайяра. Великолепный обед кончился.

Капиталистов за обедом никаких не было. Совсем напротив, были русские.

Г. Каталажкин хватил за обедом лишнее, и очень лишнее.

Он лежал теперь на диване в расстегнутом жилете. Лицо было красно, глаза налились кровью. Дышал тяжело.

— Monsieur Каталажкин, — сказал кто-то, — в театр пора. Вы, кажется, взяли билет на первое представление к Саре Бернар!

Г. Каталажкин ответил:

— Ну ее к черту! Старую тварь!

Он посмотрел на часы:

— Рано. На двенадцать у меня виконтесса заказана.

— Как виконтесса?

— Тут баба одна, этими делами занимается, — обещалась поставить. Говорит, бесстыжа потрясающе. Если действительно бесстыжа, — идет! А нет — к черту!

— Нет, какова скотина! — шепнул мне Тюбейников. — Еще и в кармане-то ничего нет, а уж смотри! Сару Бернар к черту, виконтессу какую-то «заказывает», да еще, чтоб была «бесстыжа»? А ежели деньги-то у этого скота будут, тогда что?

Не знаю, слышал ли Каталажкин. Но догадался — очевидно.

Он повернул к Тюбейникову красное, словно томат, лицо, прищурил налитые кровью глаза:

— Ругаете?.. «Законник»!.. А?.. Люблю, когда меня ругают!.. Освежает!.. А то все «prince» да «prince»… То ли дело: в морду, скверными словами. Чисто душ! Господа! — вскочил он вдруг с дивана и принялся застегивать жилет. — Айда в кабак, чтоб нас в лоск изругали! Кабак такой знаю, — как ругаются! Как ругаются! — повторял он с упоением.

Кругом засмеялись.

Г. Каталажкин огляделся мрачно:

— Н-не желаешь? Не надо! Один пойду.

— Яс вами!

Мне хотелось «доглядеть» г. Каталажкина. Мы пошли.

— Кабак Александра Бриана! На бульваре Mutin! Знаете, — обратился он к своему кучеру.

— Oui mon prince![10]

— А «вуй», так и пошел! — мрачно огрызнулся г. Каталажкин.

Это был один из тех монмартрских «артистических» кабачков, которые создал извращенный вкус артистических подонков Парижа.

Вместо двери — леса гильотины. По стенам портреты и маски знаменитых убийц. На люстре, сделанной из костей скелета, болтался на веревке висельник, манекен человека с синим лицом и высунутым языком.

По обычаю монмартрских кабачков нас, как и всех вновь входивших, встретили ругательнейшей песней…

Сам хозяин «артистического» кабачка, Александр Бриан, толстый огромный человек с лицом рецидивиста, с копной грязных, спутанных длинных волос, был, по-видимому, отлично знаком с г. Каталажкиным.

Хлопнул его по животу и крикнул, обращаясь ко всем присутствующим:

— Величайший мерзавец издыхающего столетия! А я думал, что тебя уж повесили! Нет на этой подлой земле справедливости!

Г. Каталажкин улыбнулся пьяной и мрачной улыбкой.

— Повесят вместе с тобой!

— Тебя вторым! Как гнуснейшего преступника! Смотри и казнись! Чем будешь отравляться?

— Шампанского!

— Дать этому негодяю три бутылки самого скверного шампанского! Ему удалось сегодня кого-то зарезать!

И хозяин перешел так же «занимать» других гостей.

— Каждый человек любит, чтоб с ним время от времени обращались как следует! — мрачно сказал г. Каталажкин и попробовал вино: — Все. что не врет, так это что вино действительно дрянь. Годбэн! — завопил вдруг он.

Из темного угла вылез здоровый малый, с волосами. падавшими по плечам, с лицом настоящего каторжника.

— Знаменитый певец! — пояснил мне г. Каталажкин.

И, кинув знаменитому певцу стофранковый билет, крикнул:

— Годбэн! A la Roguette!!

Звякнуло разбитое пианино.

Голос Александра Бриана крикнул откуда-то:

— Будешь там!

И Годбэн сиплым голосом запел «последние минуты приговоренного к смерти».

«Встает заря… Я слышу стук… Там строят гильотину… Шумит толпа… Они собрались посмотреть на казнь в тюрьме Рокетт…»

В полумраке, среди орудий казни, портретов и масок убийц, — это было действительно жутко.

Г. Каталажкин улыбался мрачно, злобно и вместе с тем блаженно.

— Плеть бы еще сюда повесить. На стену? — провел он в воздухе рукой.

И снова мне, но уж тоскливо, жутко, вспомнился надзиратель Карпов…

— Пробовал…

— Подлецы! — вскрикнул вдруг г. Каталажкин и застучал кулаком по столу. — Подлецы!

— Тише вы!

— Ничего не значит! Я плачу! А кто платит — все может! Все! Сверхчеловек! Ха-ха-ха! Плачу — и могу!

— Да ведь нравы…

— Никаких нравов, когда платят! Никаких! Ничего! Вы думаете, что во Франции, — и нельзя. Все может, кто платит! Нет никаких французов, немцев, англичан, испанцев. Никого нет! Никого! Одни подлецы! Подлецы! Тот, кому платят, есть подлец, а тот, кто платит, — сверхподлец! А кому не платят, и кто не платит сам?

И г. Каталажкин захохотал. Но лицо его было свирепо. У пьяного у него лицо осунулось, и что-то зверское даже было в его выдавшихся скулах.

— Пьян я? Пьян! И горжусь! Во всем величии своего человеческого достоинства говорю: гор-жусь! гор-жусь? гор-жусь! Если б я постоянно мог в пьяном виде быть, — благороднейшая личность была бы. Подлец и пью. И потому пью, что сознаю, что подлец.

И в пьяном виде самого