Зачем мы вернулись, братишка? - Алескендер Рамазанов

Все. Крайние отстрелы. С боков мелькнули акульи силуэты сопровождающих «Ми-24». Глиссада. Посадка, аккуратная, без толчков. В Ханкале мороз был еще забористей, чем в Моздоке. Но, похоже, на динамику жизни это не влияло. У машин работали техники, по рулежке приходилось идти, оглядываясь поминутно: движение было интенсивным. Сновали АПА и заправщики, выруливали на полосу вертолеты.

Задержек с предоставлением транспорта и выгрузкой не было. В течение четырех часов весь груз из Моздока перевезли в Ханкалу. На снегу высились солидные пирамидки посылок. На некоторых берущие за сердце надписи: «Российскому воину от учеников 5 «Б» класса»… «Солдату от ветерана Великой Отечественной войны ул. Икрянистая…», «От жителей деревни…». Олигархами и бомондом московского бизнеса не пахло. Подарки были народными. Кое-где описи. Что посылают? Сигареты, носки, мыло, конфеты, перчатки и макароны!

Генерал принял решение лететь в Шали, где дислоцируется одна из частей МВО в Чечне. И вновь раскручиваются лопасти… Сейчас бортмеханик поднимет трап, задвинет дверцу… Но тут в проеме вместо Белоусова показался… батюшка, а за ним, очевидно, его причетник. Оба в потертых камуфлированных бушлатах и на вид неслабые, медвежьей крепости мужчины. У священника под бушлатом черная монашеская ряса.

Пятнадцать минут полета в Шали были круче сорока моздокских, но все когда-то кончается, и мы приземлились в чистом поле. Впереди виднелись приземистые зеленые палатки и шлагбаум.

Рослые, как на подбор, они построились за минуту, с оружием в руках. От строя веяло силой. Генерал поздоровался и коротко, без праздничных штампов, сказал, что в округе помнят и глубоко уважают тех солдат и офицеров, которые служат в Чечне, ждут их возвращения домой живыми и здоровыми. Спросил о жалобах и заявлениях. Дважды спросил.

О подарках, которые к тому времени доставили от вертолета к палаткам, генерал сказал просто: «Я тут у вас вроде Деда Мороза. Люди собирали от всего сердца».

В километре, за лесополосой, раздался приглушенный взрыв, в небо потянулся черный столб дыма, а потом понизу стало шириться пламя. Строй не отвлекся на эту наглядную деталь боевой обстановки, внимательно слушая генерала. Однако краем уха я услышал, как один из солдат тихо сказал: «Машина, похоже, подорвалась…»

Слово было предоставлено отцу Савве:

– Мое сердце переполнено любовью к вам и гордостью за вас. Если бы это было не так, меня бы здесь не было. Война – это трагедия. Но муки армейские делают человека, который честно выполняет свой воинский долг, – выше и чище, в преддверии Нового года я желаю вам, прежде всего, быть живыми и Богом хранимыми. Но мало быть просто живым. Важно быть живым сердцем, совестью, душою. Потому что только тот человек живой, кто не просто руками двигает, а в котором живое сердце стонет. Вы находитесь здесь в состоянии готовности жертвовать за того, кто рядом, за товарища, за подчиненного, за командира. Я спрашивал у офицеров и солдат: «Где вы меньше грешите – на войне или в мирной жизни?» И они говорили: «На войне, в боевой обстановке мы меньше грешим». Война – это трагедия, это горе и кровь, но на войне у человека рождается высокое чувство жертвенности за Отчизну. И желаю вам, чтобы в Новом году в мирной жизни у вас началась жизнь на той духовной основе отваги, мужества, жертвенности, которую вы приобрели здесь…

Спросив разрешения у генерала, священник, прямо в строю, вручил воинам иконки, молитвословы, нательные крестики, разумеется, тем, кто желал принять эти честные скромные дары. По моим наблюдениям, «отказников» не было. Ища выгодный ракурс для снимка, я заметил, что отец Савва обронил на снег один из крестиков, поднял его и подал батюшке, подивившись, что к блестящей, узорчатой поверхности не прилипло ни соринки, ни снежинки.

Небо подозрительно быстро затягивалось дымкой. Пора было возвращаться в Ханкалу. Но отец Савва попросил немного времени для освящения боевой техники. На свет появилась сияющая водосвятная чаша, батюшка переоблачился, и в полевом парке зазвучали дорогие сердцу слова: «Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа…»

Кто бы и как к окроплению брони святой водой ни относился, но скажу: еще весной 1994 года в Таджикистане отец Алексей (Буланушкин), священник Свято-Никольского храма в Душанбе, служил молебны и окроплял святой водой личный состав и технику перед выходом в рейды на Памир и юго-восточные участки границы с Афганистаном. И потери наши на горных дорогах и в боевых стычках с вооруженной оппозицией были минимальными. Никаких выводов не делаю. Просто вспомнилось, как под рассветным солнцем бриллиантовой россыпью сияли капли святой воды. И, подаваясь вперед, ловили эту живую влагу лицом и губами и православные, и мусульмане. А было нас поровну в одном строю.

В Ханкале приземлились в быстро густеющих сумерках. Офицеры, которым было поручено распределение и контроль за доставкой подарков в другие гарнизоны, доложили Белоусову о выполнении задачи. А генерал (кремень-человек!) сказал, что если погода позволит, то мы сейчас же вылетим в Моздок, а потом и в Москву. Я жалобно посмотрел на небо. Весь день на морозе, ныли плечи от тяжелой куртки, сводило ноги от бесконечной беготни по снегу. Но в небе сияла луна и пара больших звезд. И все же заночевать пришлось в Ханкале у летчиков. В Моздоке завьюжило. Может быть, и к лучшему. Нам успели передать письма, записки для друзей и знакомых, приветы.

Такая вот получилась Чечня под Новый 2003 год.

Так и в газете вышло, военной, разумеется. За исключением одного пассажа. Вечером в летной гостинице, когда уже разлили по колпачкам от НУРСов, в дверь постучали: «Мир дому сему! Не ждали?» Хозяин номера обрадовался, видно было – желанные гости! Да и гостинцы хороши – копченые лещи, шампанское и забытый на вкус «Вайнах». Золото, а не коньяк был. Но забыл обо всем Аллахвердиев, когда к столу из полумрака прихожей вышли два плотных бородача, обожженных горным солнцем и морозом. Да и они на мгновение опешили.

– Будем знакомы, Костя, – засверлил голубыми буравчиками первый, тот, кого в прошлой жизни звали Михаил Горшенев.

– Олег, – широко улыбаясь, приподнялся второй, кого Аллахвердиев знал под именем Георгий.

И все. Понятно все. И серые «аляски», и вязаные фуфайки, и ножи на поясах. И только когда зашел разговор про Афган, «Костя» будто вскользь спросил, не доводилось ли встречать в Кундузе в начале восьмидесятых одного человека по кличке Борода. Аллахвердиев понял – замыкает для него границу возможных воспоминаний. Офицеры, собравшиеся за столом, как один служили в Афганистане, конечно, разговорятся…

– Да. Его звали Федор. Только он погиб в октябре восемьдесят первого, – кивнул Акбар, разрезая леща узорчатым лезвием кизлярского ножа.

И никакой обиды на судьбу. Ведь встретились, хоть и мельком, там, где надо. А то, что бойцы при деле, так ведь каждый его моложе лет на десять-двенадцать. Служить еще, как медным котелкам!