Бьётся сердце - Софрон Данилов

Упирая приклад в плечо, парень старался унять в себе предательскую дрожь: не хватало ещё промахнуться при Лире.

Тут и Лира увидела птиц. Доверчивые, они не подозревали о близкой гибели, белые, удивительно чистые. Вот, прислушиваясь, они постояли рядком, вытянув шеи, потом успокоились, разошлись. И вдруг, словно балерины, очень проворно перебирая ножками, пошли друг другу навстречу. Одна птица с пушистой шейкой (видимо, это был «он», а вторая поменьше, нежная и грациозная, — «она»). Движения у неё лёгкие, робкие. Дошли до валежины, разделявшей их, остановились на миг, затем «пушистик», бойко перескочив через преграду, оказался рядом с подругой. Она, умилённая, положила маленькую головку на его удобную мохнатую шею, спрятала там свой клюв.

Гоша прицелился и плавно стал нажимать на спуск.

— Не стреля-а-ай!

Лира бросилась ему под руку, и в тот же миг прогрохотал выстрел, затрещали и полетели мёрзлые ветки с ближних лиственниц.

— Не стреляй, не стреляй! — не слыша себя, повторяла девушка.

— Да ты что!..

— Убил, да? Уби-ил!..

— Не убил! Ты же мне под руку… Не реви ты, пожалуйста. Улетели они…

Действительно, куропаток и след простыл.

— Ну, Гоша, с чем тебя?

— Ни с чем, Сергей Эргисович. Промахнулся я… — нехотя ответил парень, повесив ружьё на плечо стволом вниз. И с силой нажал на палки. Лира, виновато потупившись, последовала за ним.

Так-то оно бывает, братцы охотнички.

Пройдя лиственную чащу насквозь, отряд дружно ринулся на штурм пологой сопки. Наверху стояла высокая сосна — совсем как у Лермонтова. Идя лыжным клином, в десять голосов загорланили… «На се-ве-ре ди-ком сто-ит оди-ноко…»

— И до чего же ты, Верка, тяжёлая, — сокрушался Саша Брагин, утирая пот. Ему досталось сопровождать наверх толстушку Тегюрюкову.

— Стыдись, рыцарь бледный!

Молодое солнце сияло в снегах. Ветерок разогнал изморось, небо заголубело. Утро, солнце — ничего нет милее! Зимой ли, весной, поздней ли осенью — всегда. Ещё Аласов не учился в школе — лет шесть было ему. Мать разбудила: поищи корову. Раздирая рот от зевоты, натянул он порточки, побрёл на выгон. И поразился тому, что уже сто раз до этого видел: на цветах, листках, на каждой мелкой веточке — по хрустальной бусине, а в каждой бусине своё маленькое солнце. Выгон блестел, как волшебный край, о котором рассказывали песни-олонхо.

Чувство утра — как чувство прозрения. Пока человек способен восхищаться каждым новым утром — до той поры он и живёт. Замереть перед чудом, задохнуться утром, окунуться в утро! Никогда так ясно, как утром, не ощущаешь истинность мудрых слов: жизнь — это действие.

Действие! А ты? Повздорил со вторым секретарём и убрался восвояси: пусть будет, что будет!. Но ведь есть ещё Аржаков — первый секретарь. Есть завроно. Есть, наконец, бюро райкома.

Крепко уверен в своей правоте, а дал тягу из райцентра! Показал характер. Старик Левин не зря сказал: «Взрослый мужик ты, солдат, откуда у тебя, Серёжа, эта отроческая робость? Баба Дарья, пожалуй, так и не дождётся внуков понянчить».

Так вот и живу: одеяло зябко, подушка жёстка, кровать неспокойна. Каким нужно быть рохлей, чтобы до сих пор таиться от любимой женщины! Идут дни, месяцы, а он всё ходит вокруг да около. Баста. Тут предел. Вернусь из Летяжьева — и к Майе. Сенька? Память о нём дорога нам обоим, и уже по одному этому мы должны быть вместе. Сенька был парнем простым и весёлым. Он был живым, как жизнь, и имя его никогда не может быть запретом живому.

Утро, молодость, — таким был Сенька. Как на карточке у Майи: с запрокинутым лицом, со спутанными волосами, в солнечных бликах, весь полон радости.

Утро — это и Сенька, которого уже нет, и забавная Верочка Тегюрюкова, и Ваня Чарин, так доверчиво глядящий на свет божий, и Нина Габышева — мечтательница, молчальница. Спросишь её — ответит «да» или «нет», а сама уставится на тебя вопрошающе, даже не по себе сделается: ну что, девочка, о чём ты так трудно задумалась?

— Нина, а Нина! Как дела? Не устала? Что-то ты, милый друг, такая серьёзная нынче?

— Ничего, Сергей Эргисович, — тряхнула головой.

— А всё-таки?

— Смотрю вот… Берёзки. Опустили веточки…

— А на каждой по вороне! — захохотала Вера.

Нина только посмотрела с укоризной на подружку.

Глядите, ребята. Не спешите опять на лыжи, глядите во все глаза. Сердцем глядите. Это всё — наше. Здесь мы живём. Ничто не кончается сегодня! Ещё столько будет разного под этим синим небом.

XXIX. Прощай!

Майя и Саргылана

— Майя, что же будет? Если райком решил… значит, всё?

— Не знаю, Ланочка. Почему ты говоришь шёпотом?

— Мне всё кажется, что Пестряков услышит.

— Глупышка ты у меня.

— На совещании говорили о следопытах, о тракторном кружке, а самого Аласова даже не упомянули. Разве честно так, разве хорошо?

— Плохо, Лана. Всё плохо…

— Боже, как я хочу Аласову хоть чем-нибудь помочь! Майечка, пойдите к нему… пойди, скажи, пусть не падает духом.

— Вот вернётся с охоты, пойдёшь к нему и сама всё скажешь.

— И скажу!

Надежда Пестрякова

После совещания супруги Пестряковы задержались в райцентре по своим делам и теперь возвращались домой в последний день каникул.

Колхозный «газик» резво подпрыгивал на ухабах. Тимир Иванович сидел рядом с шофёром, Надежда на заднем сиденье забилась в угол, спрятала лицо в воротник.

…В доме, где они остановились, гостям отвели лучшую комнату. Но всё равно не родная изба — спалось плохо, болела голова.

Вчера вечером Тимир долго не приходил. Наконец: «Добрый вечер, дорогая», — наклонился над ней, пахнуло винцом.

«Новости расчудесные, — сказал он, тиская ладонь в ладони. — Песенка Аласова спета. Секретарь райкома взашей выгнал его: вопрос о переводе решён, можете собирать вещицы. В роно Платонов даже похвалил меня: скандалы надо душить в зародыше. Между прочим, в роно его ждали, думали, примчится выяснять отношения. А он, представляешь, сбежал. В лагере противника паника! Довольна, деточка? Твоё приказание исполнено… — Он припал к ней лицом, остро кольнул отросшей за день щетиной. — Ну скажи, довольна? Дай ещё разочек поцелую… Вот сюда…»

Чтобы оторвать мужа от своей груди, она подняла его голову и поцеловала в лоб. В ответ поцелуи посыпались градом.

«Дорогая моя! Любое твоё желание…»

«Перестань! Перестань… Вот уж человек… Люди за дверью, неудобно. Возьми себя в руки. Разденься спокойно. Повесь одежду на стул».

Пока он раздевался, Надежда лежала, плотно зажмурив глаза. В висках стучало: бух, бух… На улице под окном отвратительно скулила хозяйская собака.

«Послушай, Тим. А куда же Аласова?»

«Да в Бордуолах! — отозвался муж. — В Бордуолах, кормить комаров…»

Надежде представилось: Бордуллах, медвежий угол, один-одинёшенек стоит посреди пустой комнаты Аласов… (Почему пустой?) Он стоит, а за чёрным окном, в ночи, вот так же нескончаемо скулит собака.

«Ты сказал — любое моё желание… Так вот, слушай. Больше никогда, ни под каким предлогом, из нашей школы не отпускай ни одного учителя… Обещаешь мне?»

«Об-бещаю, — протянул муж, несколько озадаченный. — А если Нахов?»

«Нахова можно. А больше — ни человека».

«Хорошо… Я ведь знаю, что все твои приказания — от любви ко мне, от заботы. Но если ты думаешь, что за Аласовым другие начнут разбегаться, то не бойся, этого не случится».

«Всё равно не отпускай».

«Коллектив мы годами сколачивали, за один день не разрушишь. Но ты умница. Распускать, действительно, нельзя…»

Меньше всего у неё болело сердце за коллектив. Разрушится — не разрушится, что ей до того? А её странная с виду просьба имела одну причину: не вздумала бы и Майка потянуться вслед за Аласовым! Будет так, как она решила, как угодно ей, Надежде Пестряковой: Аласов в Бордуолахе, а Майка в Арылахе, и никак иначе!

Слишком вы дружно ходили по деревне, сцепив руки. Слишком победно глядела ты, дорогая Майечка, — помнишь, когда выходила с ним из кино? Я-то всё помню…

И ещё помню, с каким презрением ты все эти годы поглядывала в мою сторону: дескать, я, Майечка Унарова, чище чистого!

Получайте же оба, что заслужили. И ты, Сергей, получай. Я распахнула настежь сердце: входи! И что же? Словно щепу отбросил ты меня с дороги. Даже не удосужился спросить ту, которую любил: почему вынуждена была поступить так, а не иначе? Не полюбопытствовал… Винить человека просто, а ты попробуй понять, попробуй представить, что в жизни и так бывает: принадлежишь телом одному, а душой другому. Так вот тебе за все мои слёзы! Бордуолах, край света, пустая комната с чёрными окнами…

Майя

Вот как рождаются иллюзии, как может обмануться не один человек — весь свет вокруг!

Саргылана вчера сказала: ваша любовь ни для кого не секрет. Неужто знают? Знает об этом старый Левин? И завуч Пестряков? И баба Дарья? А… Надежда? Неужели и она? И что они думают об этом — каждый из них?