Роман без названия - Юзеф Крашевский

— Аминь! Аминь! — с воодушевлением повторили бывшие ученики.

— За здоровье! За здоровье!

Пошли один за другим тосты, и, по мере того как вино высвобождало мысли и убыстряло удары сердец, глаза разгорались, развязывались языки — шум, гам, крики, смех, беспорядочный общий разговор. Каждый говорил, что думал, но — увы! — большинство уже рассуждало только о себе, о своем будущем, о своих надеждах! Базилевич изображал свое будущее как грандиозную эпопею, Щерба ломал над ним голову, как над уравнением уж не знаю какой степени, Мшинский рисовал сельскую жизнь в виде филантропической пасторали, Жрилло готовился к роли посредника и слуги сограждан… Один лишь Шарский думал о завтрашнем дне без особых надежд и иллюзий, но упорно молчал. Он, как все, вставал с полным бокалом и почти с таким же полным садился, в душе он присоединял свой голос к голосам товарищей, однако его ни разу не было слышно.

Наконец Ипполит бесцеремонно обнял Стася за плечи и дружески встряхнул, крича:

— Предатель! Господа, тут предатель! Шпион-проныра! Не смеется, не ест, не пьет, не разговаривает, сидит как сыч, а может, в душе еще и насмехается над добрыми людьми… Повесить его на…

— Эх, черт! И повесить-то не на чем! — подхватил шутку Щерба. — Надо бы хоть из салфеток веревку скрутить!

— Утопить в бокале! — вскричал Мшинский.

— Большинство за то, чтобы утопить! — повторило несколько голосов. — Присуждается к утоплению в портере или в шампанском, с дозволением самому выбрать род казни.

— Верно, верно! Покарать смертью, никакой пощады! — провозгласил Ипполит. — Ты же своим видом отравляешь нам застолье! Либо веселись с нами, либо исповедайся, братец!

Шарскому одна рюмка уже ударила в голову.

— Ах, товарищи мои разлюбезные! — воскликнул он. — Захотелось вам налить из порожнего сосуда, если вы ждете веселья из моих уст! Откуда же мне его взять? Все равно как если бы вы захотели упиться чернилами: отравиться ими можно, но напиться допьяна — никак!

— Пошел ты к дьяволу с чернилами! — крикнул Базилевич. — Тоже вздумал напоминать нам про этот студенческий напиток! Напоить его! Напоить!

— Согласны! — подхватил хор голосов. — Пусть напьется допьяна!

— Vox populi, vox Dei![91] — заметил кто-то рядом со Стасем.

— Властью, дарованною нам выпитым вином и водкой, присуждаем тебя, — торжественно возгласил, вставая и указывая рукою на преступника, Ипполит, — присуждаем тебя к шести бокалам шампанского!

— Смилуйтесь! — воскликнул Шарский. — Так я же опьянею!

— Именно этого мы и хотим, — возразил судья. — А потом заставим тебя импровизировать.

— Ну, разве что получится импровизация головной боли! Сжальтесь, господа!

— Приговор вынесен — или зальем за воротник!

— Воротник для меня ценность — другого нет, — вздохнул Шарский.

— Пусть выпьет! — закричали кругом друзья, уже изрядно захмелевшие. — Если любит нас, пусть выпьет! Каждый из нас уже выпил не меньше шести бокалов, пусть с нами сравняется! Неужто мы будем ему служить илотами[92]?

— Пусть выпьет! — повторил хор, и вмиг со всех сторон ему подсунули бокалы, стали просить, убеждать, настаивать, заставлять, так что бедный Станислав, разгоряченный и одурманенный вином, больше не прекословил, — весь раскрасневшийся, поднялся он с первым бокалом в руке.

— За ваше здоровье, наставники наши! — сказал он. — Кланяюсь вам, низко кланяюсь за то, что посеяли в нас семена, а за всходы уже отвечать нам! Пью за благородных сеятелей будущего!

И он выпил.

— Второй тост — в честь науки! Пусть каждый помнит, что ей мы обязаны развитием не только голов наших, но и сердец — из честной головы непрерывно идут токи в грудь, чтобы из сердца возвратиться к ней обратно.

— Третий тост — за молодые чувства! За молодость сердца и мыслей! Не будем стариться, братья, а когда над нами со стуком захлопнется крышка гроба, пусть скроет нас с венком действенности на челе.

— Четвертый тост — за нашу дружбу! Будем всегда ей верны, верны памяти о юных годах, с тем и пойдем в новую жизнь! И пусть каждый носит на груди как талисман имена друзей! Пусть имена эти напоминают о достоинствах товарищей, ведь у каждого из вас есть хоть одно.

— Ба, постой-ка! — запротестовал Мшинский. — Я, например, у себя никаких достоинств не вижу, вот разве что люблю поесть…

— И поделиться последним куском с другими, — возразил Шарский.

Все захлопали.

— Теперь пятый!

— Пятого, пожалуй, уже не будет, — шепнул Базилевич.

— Прошу не перебивать!

— Тише!

— Пятый тост — за наш старый город, за улицы и стены славного Вильно и за его добрых горожан! Где еще найдем мы сердца, которые примут нас, странников, приветливей и радушней?

С громкими возгласами все подняли бокалы.

— И шестой тост — за расставанье! — с жаром воскликнул поэт. — Тост траурный, тост неведомому завтра, тому завтра, что за темной завесой стоит на пороге этого зала. Deo ignoto[93] нашей судьбы!

Эти слова он произнес с такой глубокой печалью, с такой проникновенностью, что все затихли и кое-кто невольно обратил глаза к дверям, будто и впрямь на пороге показался черный призрак.

Доктор Брант, до сих пор сидевший молча, теперь поднялся с бокалом, в который по рассеянности успел насыпать табаку.

— Зачем говорить про завтра? Эх ты, поэт-пророк! Зачем говорить про завтра? Завтрашний день идет к нам в розах и зелени, с рогом изобилия в руках.

— С рогом? А что, коли мы женимся? — перебил его Ипполит.

— Это рог Амалтеи![94] — продолжал Брант.

— Пусть так, все равно символ недобрый.

— Ну, довольно! Тот, кто выпил шестой бокал, пусть сядет! Мы выслушали тост про завтра, пусть теперь позволят нам, беспечным, его закончить. Я, как медик, предлагаю выпить за здоровье здоровья, kalexochen![95] Пусть будущее из своей неисчерпаемой сокровищницы даст вам безотказные: желудки, могучие легкие, неутомимый мозг et caetera, et caetera![96]

— Vivat et caetera[97] доктора Бранта! — подхватил Мшинский, и с оглушительным, громоподобным шумом, от которого стены затряслись и в испуге сбежались кельнеры, был выпит очередной бокал…

— Милостивые господа, — сказал один из кельнеров, подойдя к ним с озабоченным лицом, — тут рядом обедают князь Ян, граф П., председатель суда X…

— И кто еще, голубчик? — осведомился Базилевич, горделиво приосанившись.

— Больше никого… Я не знаю… Но этот шум… прошу извинить, господа… Князь Ян пожаловался…

— Передайте от нас князю Яну, чтобы он поглубже нахлобучил на уши свою княжескую шапку, тогда шум не будет ему мешать… Или, если угодно, мы пошлем ему фунт ваты, шапка-то вроде бы дырявая… А ты убирайся, пока цел!

Кельнер исчез, будто ветром сдуло.

— А, князь Ян! — молвил Болеслав. — Видно, празднует тут после свадьбы не первый день, свободу свою пропивает…

— Разве он женился? — спросил кто-то.

— Доподлинно так, неделю тому назад.

— На ком же? На ком?

— Ну как же! На панне Шарской, она, кажется, кузина пана Станислава.

Станислав в тот момент почему-то искал под столом салфетку и, возможно, этих слов не слышал. Разговор на миг прекратился, чтобы тут же возобновиться еще оживленней.

— Послушайте, господа, — предложил Жрилло. — А что, если мы напишем на ресторанной карте изречение наших нянек, памятное всем нам с пеленок: «Умный глупому уступает», — и махнем напоследок в Тиволи.

— Согласны в Тиволи! — раздались крики. — Но если кто под шумок сбежит, тот да будет проклят.

— Проклят! — поддержал хор голосов, и все схватили свои фуражки, никому не хотелось оставить веселую, разгулявшуюся компанию, даже Шарский, полупьяный, позволил потащить себя, куда друзьям вздумается.

Итак, все вышли на улицу, наняли дрожки и целым поездом, любуясь чудесным вечерним небом, сплошь усеянным звездами, направились в Антокольское предместье. Вереница дрожек, в которых шумела, резвилась молодежь, привлекала внимание прохожих, но внезапно, возле костела святого Иоанна, у поворота на Замковую улицу, все дрожки остановились.

— Что там такое? Что там? — кричали с задних дрожек.

— Почему не едете?

— Нельзя проехать!

— Почему нельзя? Такого слова нет в словаре пьяных!

— Улица забита — какие-то кареты.

— Что там? Похороны али свадьба?

— Непонятно… Но что-то необычное.

— Что там такое? — спросил сидевший со Станиславом Щерба у проходившего мимо еврея, в котором они узнали Герша, фактора с Троцкой улицы. — Что там, черт побери?

— А чему быть, как не свадьбе? Купец Давид Бялостоцкий выдает свою дочку Сару за богатого купеческого сына, вот они и едут с парадным визитом к родичам… Смотрите, вон та карета… Ну же, смотрите! Это невеста! Ох, и красавица, а уж богатая! На ней жемчугов и брильянтов больше, чем на тысячу дукатов!