Роман без названия - Юзеф Крашевский

Книгоиздатель сей обладал в своем ремесле (точнее, в торговле плодами человеческого духа) инстинктивным чутьем, но в литературе не разбирался, и для него, по его же словам, показателем достоинств произведения было число проданных экземпляров — взглянув на рукопись, он покачал головою при виде слов «народные легенды» (народ тогда еще не вошел в моду), поморщился от названия поэмы, но, зная, что Двожец недурно заработал на первом сборнике стихов Шарского, решил, что надо бы рукопись приобрести.

— Посмотрим, — сказал он учителю, — посмотрим, оставьте мне рукопись, я ее почитаю, подумаю.

Прекрасно понимая, что это значит, покровитель Стася поспешил к нему на Лоточек и, как всегда, горячо пожав ему руку, весело сказал:

— Ну, знаешь, твоя «Приська» (таково было название новой поэмы) уже в руках у издателя, он, конечно, даст ее прочитать Иглицкому и поступит по его совету. Отправляйся сейчас же и постарайся перетянуть нашего аристарха на свою сторону… Хоть пригласи его, черт возьми, на котлеты с горошком и портер, это будет стоить не дороже двадцати злотых, зато издатель купит поэму.

— О дорогой мой друг! — смеясь, возразил Шарский. — Как мало вы меня знаете! Неужто я способен подкупить критика?

— Умоляю тебя, хоть пойди к нему на поклон!

— О нет! Это тоже невозможно!

— Ты же заинтересован в том, чтобы твое детище было издано красиво и аккуратно! Хотя и тут не обойдется без сотни опечаток, но ты пойми, что книг, напечатанных у Двожеца на оберточной бумаге, ты не увидишь ни в одном приличном доме. Наша литература редко попадает в гостиные, там ее стыдятся и, купив заранее, кладут на стол, лишь когда ждут в гости кого-то из нас, — да, есть свой круг читателей и у Двожеца, но с ним тебе не снискать известности в высшем свете и не получить право гражданства в литературе, пока пан X. не издаст тебя в желтом переплете.

— Будь что будет, — отвечал Шарский, — а просить я не пойду, льстить не умею… Это уж точно.

— Ах, господи! Трудно тебе придется в жизни с таким неисправимым ребячеством, — огорченно сказал пан Ипполит. — Почему бы тебе хоть в чем-то не поучиться у Базилевича, уж он-то нашего критика на последние гроши кормит и поит, льстит ему так безбожно, что присутствующих тошнит, а за глаза насмехается, даже слушать неловко.

— У Базилевича одни понятия о жизни и личном достоинстве, а у меня другие, каждый идет путем, соответствующим его характеру. Я людей уважаю, хочу видеть их порядочными, он же без зазрения использует их слабости.

— И успеет больше тебя.

Стась вздохнул.

— Иначе и быть не может, — тихо вымолвил он. — Меня уже не переделать, дорогой пан Ипполит.

— Конечно, ты достоин уважения, — с улыбкой заключил молодой учитель, — но мне тебя сердечно жаль.

Они молча обнялись.

На другой день типографский посыльный принес Шарскому приглашение от издателя. Стась явился в назначенное время, но человека, от которого зависела его судьба, в кабинете не было, пришлось подождать — терпения у Стася было достаточно, и он тихонько присел в углу.

— Милостивый государь, — приветствовал его, торопливо входя в кабинет, запоздавший издатель, — мне передали вашу рукопись, но я, к сожалению, да, с искренним сожалением, вынужден от нее отказаться.

— Тогда я просил бы ее вернуть. Издатель сделал вид, будто ищет тетрадь.

— Талант несомненный, — говорил он, роясь в своих бумагах, — однако издавать поэмы в наше время нет смысла, вкус публики, к которому мы должны приноровляться, требует произведений другого рода.

— Я прошу вернуть мою рукопись, — повторил Шарский.

— Сию минуту! Сейчас я ее найду! — продолжая искать, отозвался издатель. — А нет ли у вас какой-нибудь прозы?

— В данное время нет.

— Очень жаль! Издавать поэму это теперь большой риск… Но куда же задевалась рукопись!.. Не всегда удается даже расходы окупить.

— Я только прошу вернуть рукопись.

— Сейчас, сейчас! Еще минуточку, я ее найду! Она лежала вот тут, сверху. Пан Тренк! Пан Тренк! Где та рукопись в серой обложке? Ну, та поэма?

— Сдается мне, она лежала на конторке.

— Ах, так! Я, наверно, сунул ее в ящик. А вы, пан Шарский, не хотели бы издать ее у меня за свой счет?

— Я не могу, — сухо ответил Станислав.

— Я чуточку почитал ее, прекрасная вещь, превосходные стихи. Но, видите ли, пан Шарский, публика… Если бы это были хотя бы сонеты, баллады…

— Возможно, — согласился Шарский. — Но я все же прошу свою рукопись, тем более что вот она, я вижу, она лежит сверху.

— Ах, в самом деле! — воскликнул издатель, хватая серую тетрадь. — Это она! Какая рассеянность! Но вы отдохните, присядьте! Мне очень жаль, что я не могу ее напечатать, и все же я хотел бы вам как начинающему таланту проложить путь к известности, — тут он покашлял, — я готов пойти на жертвы, хотя убыток будет немалый, такую вещь надо издать изящно… Если бы вы, по крайней мере, согласились на издание без гонорара…

Станислав усмехнулся, он совсем не умел торговаться и хитрить.

— Гонорар, конечно, невелик, даже весьма скромен, — тихо молвил он, — но я нуждаюсь, а Двожец…

— Двожец! Стоит ли вспоминать этого халтурщика! Печатает на оберточной бумаге, краска из свечей! Да кто ж захочет это в руки взять! Поэзию надо издавать роскошно, я сделал бы красивое издание… на веленевой бумаге… Но сколько же вам дает Двожец?

— Немного — сто злотых и двадцать пять экземпляров.

Легкая усмешка мелькнула на лице издателя.

— Удивляюсь его щедрости, — сказал он, пожимая плечами, — но у них есть своя клиентура и тысячи таких способов сбывать свои издания, какими крупные издательства пользоваться не могут. У нас совсем другое дело! Печатаясь у меня, вы сразу получаете известность, мое типографское заведение имеет обширные связи, то, что издается у меня, критика не трогает… Мы можем книгу вывести в свет, создать репутацию…

— Ах, пан издатель, — ответил Станислав, — не хочу я для нее никакой протекции, а только справедливости.

— Однако времена теперь такие, — с живостью возразил издатель, — что и справедливости не добьешься без протекции! — И он рассмеялся, довольный своей остротой.

— Плохие времена! — грустно сказал Станислав.

— Право же, я чувствую к вам какую-то симпатию, — чуть погодя продолжал издатель, — я был бы рад, даже ценою некоторых жертв, завязать с вами более близкие отношения, которые, предвижу, будут выгодны вам… ну, и мне! Ха, ха! Итак, без долгих разговоров, я беру поэму, печатаю ее и даю… и даю…

Тут последовала продолжительная пауза, признак сильной внутренней борьбы, наконец из его уст вырвалось:

— Даю вам двадцать пять экземпляров — но печатаю на веленевой бумаге… Корректуру держать будете сами.

— Но это же меньше того, что дает Двожец!

— Двожец? Так я же вам говорил, у нас совсем другое. Чтобы напечататься у меня, стоит в чем-то уступить. Какое может быть сравнение! Иначе не видать вам известности. Я и так предлагаю самые выгодные условия, какие только могу.

— Сто злотых для вас это так немного!

— Ха, ну что ж, ради вас готов себя ограбить! Даю сто злотых и двадцать пять экземпляров, но только другими книгами моего издательства. У меня есть замечательные научные труды, грамматики, хрестоматии, разные географии… Не книги, а слитки золота… Их легко превратить в деньги…

— Зачем это мне, — сказал Станислав, — когда мне не на что справить себе мундир?

— Многого захотели! — весело воскликнул издатель, хлопая Станислава по плечу. — Поэты должны всегда и везде ходить с протертыми локтями и в дырявых сапогах.

— Но это все же не очень удобно!

Издатель немного подумал, походил по комнате — то ли в нем заговорила жалость, то ли расчет.

— Ну ладно, садитесь, — сказал он, — и пишите документ о передаче мне рукописи, я вам заплачу… но дукатами.

Шарскому уже было неловко спорить — пять истертых, тонких, погнутых, видимо, где-то выигранных в вист и хорошо знакомых с карточным столом монет-уродцев уже лежали перед ним, и он начал писать документ.

Издатель диктовал ему, что положено по форме, прибавив на всякий случай отказ от права собственности, обязательство держать корректуру, условие, что двадцать пять экземпляров будут выданы через полгода после напечатания, и еще множество мелких оговорок на всякий случай.

Когда это кончилось, Стась встал, засунул золотые монеты в карман с такими предосторожностями, каких эти блестящие кружочки еще никогда не удостаивались. Издатель пожал ему руку и, пряча в стол серую тетрадь, сказал:

— Надеюсь, что наше знакомство, начавшееся под счастливой звездой поэзии, будет долгим. А теперь, — прибавил он, — еще маленькая просьба, в ваших же интересах… Мне, знаете ли, трудно издавать стихи без предварительной подписки, а для этого нужен проспект. Напишите, пожалуйста, проспект для своей поэмы и не жалейте фимиама! Сразу же объявите себя гением!