Наталья - Минчин Александр

— Ничего, ничего, Наталья, продолжай, очень интересно, ты сегодня в необычном амплуа.

— Вот и все, собственно, нечего продолжать. Но если вам Боря нравится, то они примерно одинакового плана…

— Да, Боречка мне очень нравится. А правда можно с вашим супругом познакомиться? Борчик только друг мой.

— Можно, Лина, только он тебя не сможет прописать у себя, у него, случайно, право, но жена, ее зовут Наталья.

Мы все смеемся.

— Двадцать пять минут до начала. Вы идете? — спрашивает Боря.

— Нет, у нас… дела, — отвечаю я.

— Жалко, — говорит Б., хотя ему не жалко.

Наталья вынимает свою сумочку-портмоне, где всякие отделения для всего, и достает вдвое сложенный билет.

— Саня?

— Что?

— Это для Лины?

— Я уже отдал Лине.

— Ты не боишься, что я буду ревновать, Санечка?

— А вы ревнивая, Наталья?

— Нет, наоборот, я ему говорю, что он должен встречаться с другими девушками.

— Да?!

— Она шутит, Лина. Ее это совсем не волнует.

— А я уж подумала. Вы так серьезно говорили. У вас здесь все может быть.

Мы все опять смеемся.

— Так что с билетом, Санечка?

— Отдай его Боре.

— А можно? — она лукаво смотрит на меня.

— Можно.

— Ты потом меня не будешь ругать полвечера, что я что-то не так сделала, — она смотрит только на меня, как будто вокруг никого, пустота.

Я просто таю от этого, что она такая и что она моя, так разговаривает со мной, и они видят это.

— Он, как мавр — ревнивый, — смеется Боря. — Лучше не передавать мне в руки.

— На, Саня, — она протягивает мне билет, даже я не удерживаюсь, стараясь быть серьезным. Лина с братом смеются до упаду.

Я отдаю билет ему.

Он говорит спасибо. Достает знакомую пятерку из кармана и говорит:

— Больше пить не хотелось, а то усну в кресле. Считай, что я тебе заплатил за билеты!

— Оригинально, — смеюсь я. — Ладно, — я кладу ему обратно правой рукой в нагрудный карман, — оставь себе на буфет, а то ты ж не можешь в театр и — без буфета.

— Кстати, билет каждый стоит по три рубля, — неожиданно говорит моя Наталья. Я даже не знал, что она цену знает.

— Угу, — кивает Боря.

Молодец, ничем его не прошибешь, я бы сгорел со стыда, да еще когда твоя дама рядом.

— Ну, мы пошли, спасибо за билеты, — говорит Б.

— Пожалуйста, Боря, — отвечает Наталья за меня и улыбается. — Очень приятно было с вами познакомиться, — говорит она Лине, протягивая ей руку сама.

— Мне тоже, Наташа. Вы очень необычная, теперь я знаю, кто нравится Сашеньке…

— Лина, — останавливаю я.

— Да, Санечка, — отвечает мне Наталья без улыбки. — Я ему не нравлюсь. Он считает, что это очень удачно, если он делает вид, будто ему никто не нравится, тем более женщина. Что ж, женщины недостойны тебя, Саня.

Я смотрю на нее, в ее глаза.

— Все, все. Я плохая сегодня, прости меня.

Я не отвечаю.

— Вы не можете не нравиться, Наташа.

— Спасибо, хотя я так не считаю. Да и Санечка тоже…

— Опять, Наталья?

— Лина, не обижайтесь на меня, я надеюсь, мы еще увидимся.

— До свидания, Наталья, — Б. даже наклоняется и целует ей руку. Галантен, как…

Они уходят, еще раз оборачиваясь. Это Лина.

— Вот видишь, брат у тебя молодец: нет денег, дают другие, платит не он — все в порядке. А для тебя, Санечка, целая трагедия, если ты со мной и тебе заплатить нечем. Бери пример со своего брата.

— Наталья!

— Что Наталья?! Я знаю, что я Наталья. А почему ты должен покупать ему билеты, а он, здоровый мужик, не может себе заработать, да. Пускай идет вагоны…

— Разгружает. Мы так и будем говорить о нем?

— Извини, — она успокаивается, — просто меня это спокойствие взбесило. Напоминает, напомнило много. (Правда, тот хоть сам зарабатывает.) Когда Аннушке было полгода и она болела, а я разрывалась между аптекой, ее кроваткой, домом, кухней и институтом, ему нужно было ехать в важную командировку за границу: карьера превыше всего, он ничего не мог поделать. Он же для дочери старается. И поехал. А теперь — она его любит без памяти. Как в спальню заходит, она трястись даже начинает. Меня, по-моему, так не любит.

Она останавливается на секунду и задумывается.

— Прости, Саня, тебе это неинтересно, и тебя это не касается.

— Конечно, меня это не касается.

— Прости, Санечка, я опять не то сказала. Как всегда, — она смеется. — Ты ничего не сказал о моей шапке.

— Это модно?

— Очень, я хотела тебе понравиться.

— А что?

— Тебе же нравятся женщины только в платках…

Я лишь взглянул на нее. Кто б мог подумать, мне нравятся шапки…

Ветер сильно подул и, наверно, растревожил мои волосы. Я провел рукой по ним.

— Я привезла тебе сигареты. Хочешь?

Я протянул руку. Не подумав…

Две ее руки моментально пленили мою ладонь ниже запястья.

— Что это?! — не веря, воскликнула она. — Что это, Санечка, родной мой, самый лучший, самый милый, скажи?!

Я впервые видел ее глаза такими: в них стояла мольба. Тревога, боль, ужас. Мечущееся неверие от надежды к изумлению.

Я молчал, отвернувшись; как тупо, я забыл снять эту, наверно, никому не нужную повязку. Не сговариваясь, мы повернулись и пошли прочь от парапета, где иногда проходили люди. Мы перешли мост и стали спускаться под него.

Странно, когда я с ней, все сразу находится: и лавочки, и уединенные места, и общие. Удивительная женщина, когда она радом, у меня все исполняется, все возможно!

Мы сели на каменную лавку под мостом и долго молчали, глядя в воду. Вода холодная, подумал я. Она сбоку глядела на меня, потом неожиданно уткнулась в мою небритую щеку (куда-то между скулой и шеей), и безмолвные горячие слезы потекли по моей шее. Она плакала первый раз и совершенно молча, без звука. Никогда не представлял, что это возможно. У меня перевернулось все внутри, но я сидел неподвижно и молчал, как каменная скамейка, что была под нами. Не поворачивая головы. (Скорее всего, нелепый в этом долбаном, не по росту пальто.) Я очень остро и больно помнил те дни — без нее, каждый из пятнадцати дней, — складывающиеся сначала в два, три, потом неделю, вторую, — и можно было одуреть и известись, сойти с ума от ожидания, одинокости, тоски и беспросветности.

Она перестала плакать и лежала на моем кожаном плече, затихшая. Она шептала:

— Санечка, я могла тебя никогда не увидеть. Господи, я бы этого не пережила, — (внутри как будто теплый снаряд разорвался у меня), — а ведь я должна вырастить Аннушку. Что ты делаешь, Санечка, зачем, ты совсем мальчик, ни о чем не думаешь, очень маленький. И я не могу без тебя.

Ее мокрые от слез губы ткнулись в мою щеку, потом в глаза, в нос, шею, ключицу, — она целовала меня все сильнее и быстрей, словно боялась потерять. Словно боялась, что отнимут.

Холодная вода, подумал я, как жизнь.

Она целовала и целовала меня поцелуями-стаккато, не останавливаясь. А я старательно прятал бинт, под резинку рукава, сделанную специально от задувающего холода, чтобы белое повязки ее не пугало.

— Санечка, — прервалась она, — нам надо о многом поговорить.

— Да…

— Но я не хочу начинать разговор здесь, на улице. К тому же мало времени, уже поздно. Я приеду к тебе завтра с утра. Можно?

— Тебе все можно, — ответил со вздохом я.

— Не надо так, Саня. Я правда приеду.

— Я понимаю.

— Ну, Саня, не только тебе было плохо, ты думаешь, я веселилась или развлекалась?

— Не знаю, я о тебе не знаю ничего, Наталья.

— Санечка, не говори так…

— А как надо? Как? Что ты знаешь?! Ты знаешь, что такое в течение каждого часа, каждой минуты, каждой секунды, мгновения дня и ночи сидеть и прислушиваться? Слушать шаги, не придет ли Наталья? Ты знаешь, что это такое — в ожидании и одиночестве проводить белое время суток и черное, боясь выйти из дома, а вдруг она придет и не дождется. Ты знаешь, что это такое — ужас теряния и страх с каждым следующим днем — что это все, что это конец, навсегда. Я не должен был этого говорить, Наталья. Прости, я никогда не говорю о своих чувствах, тем более женщине, но я не забавная игрушка и не хочу быть как другие: игрушки с чувствами, с которыми нравится играть взрослым женщинам, выросшим.