Владимир Высоцкий - Владимир Высоцкий

По ночам не угонял коней.

Умер шут. Он воровал минуты —

Грустные минуты у людей.

Многие из нас бахвальства ради

Не давались: проживем и так!

Шут тогда подкрадывался сзади

Тихо и бесшумно – на руках…

Сгинул, канул он – как ветер сдунул!

Или это шутка чудака?..

Только я колпак ему – придумал, —

Этот клоун был без колпака.

1972

* * *

Он вышел – зал взбесился на мгновенье.

Пришла в согласье инструментов рать,

Пал пианист на стул и мановенья

Волшебной трости начал ожидать.

Два первых ряда отделяли ленты —

Для свиты, для вельмож и короля.

Лениво пререкались инструменты,

За первой скрипкой повторяя: «ля».

Настраивались нехотя и хитро,

Друг друга зная издавна до йот.

Поскрипывали старые пюпитры,

На плечи принимая груды нот.

Стоял рояль на возвышенье в центре,

Как черный раб, покорный злой судьбе.

Он знал, что будет главным на концерте,

Он взгляды всех приковывал к себе.

И, смутно отражаясь в черном теле,

Как два соглядатая, изнутри,

Из черной лакированной панели

Следили за маэстро фонари.

В холодном чреве вены струн набухли —

В них звук томился, пауза долга…

И взмыла вверх рояля крышка – будто

Танцовщица разделась донага.

Рука маэстро над землей застыла,

И пианист подавленно притих,

Клавиатура пальцы ощутила

И поддалась настойчивости их.

Минор мажору портил настроенье,

А тот его упрямо повышал,

Басовый ключ, спасая положенье,

Гармониями ссору заглушал,

У нот шел спор о смысле интервала,

И вот одноголосия жрецы

Кричали: «В унисоне – все начала!

В октаве – все начала и концы!»

И возмущались грубые бемоли,

Негодовал изломанный диез:

Зачем, зачем вульгарные триоли

Врываются в изящный экосез?

Низы стремились выбиться в икары,

В верха – их вечно манит высота,

Но мудрые и трезвые бекары

Всех возвращали на свои места.

Склоняясь к пульту, как к военным картам,

Войсками дирижер повелевал,

Своим резервам – терциям и квартам —

Смертельные приказы отдавал.

И черный лак потрескался от боли,

Взвились смычки штыками над толпой

И, не жалея сил и канифоли,

Осуществили смычку со струной.

Тонули мягко клавиши вселенной,

Решив, что их ласкают, а не бьют.

Подумать только: для ленивой левой

Шопен писал Двенадцатый этюд!

Тончали струны под смычком, дымились,

Медь плавилась на сомкнутых губах,

Ударные на мир ожесточились —

У них в руках звучал жестоко Бах.

Уже над грифом пальцы коченели,

На чьей-то деке трещина, как нить:

Так много звука из виолончели

Отверстия не в силах пропустить.

Как кулаки в сумбурной дикой драке,

Взлетали вверх манжеты в темноте,

Какие-то таинственные знаки

Концы смычков чертили в пустоте.

И, зубы клавиш обнажив в улыбке,

Рояль смотрел, как он его терзал,

И слезы пролились из первой скрипки

И незаметно затопили зал.

Рояль терпел побои, лез из кожи,

Звучала в нем, дрожала в нем мольба,

Но господин, не замечая дрожи,

Красиво мучал черного раба.

Вот разошлись смычковые, картинно

Виновников маэстро наказал

И с пятой вольты слил всех воедино.

Он продолжал нашествие на зал.

1972

МОЙ ГАМЛЕТ

Я только малость объясню в стихе —

На все я не имею полномочий…

Я был зачат как нужно, во грехе —

В поту и в нервах первой брачной ночи.

Я знал, что, отрываясь от земли, —

Чем выше мы, тем жестче и суровей;

Я шел спокойно прямо в короли

И вел себя наследным принцем крови.

Я знал – все будет так, как я хочу,

Я не бывал внакладе и в уроне,

Мои друзья по школе и мечу

Служили мне, как их отцы – короне.

Не думал я над тем, что говорю,

И с легкостью слова бросал на ветер, —

Мне верили и так, как главарю,

Все высокопоставленные дети.

Пугались нас ночные сторожа,

Как оспою, болело время нами.

Я спал на кожах, мясо ел с ножа

И злую лошадь мучил стременами.

Я знал – мне будет сказано: «Царуй!» —

Клеймо на лбу мне рок с рожденья выжег.

И я пьянел среди чеканных сбруй,

Был терпелив к насилью слов и книжек.

Я улыбаться мог одним лишь ртом,

А тайный взгляд, когда он зол и горек,

Умел скрывать, воспитанный шутом, —

Шут мертв теперь: «Аминь!» Бедняга Йорик!..

Но отказался я от дележа

Наград, добычи, славы, привилегий:

Вдруг стало жаль мне мертвого пажа,

Я объезжал зеленые побеги…

Я позабыл охотничий азарт,

Возненавидел и борзых, и гончих,

Я от подранка гнал коня назад

И плетью бил загонщиков и ловчих.

Я видел – наши игры с каждым днем

Всё больше походили на бесчинства, —

В проточных водах по ночам, тайком

Я отмывался от дневного свинства.

Я прозревал, глупея с каждым днем,

Я прозевал домашние интриги.

Не нравился мне век, и люди в нем

Не нравились, – и я зарылся в книги.

Мой мозг, до знаний жадный, как паук,

Все постигал: недвижность и движенье, —

Но толка нет от мыслей и наук,

Когда повсюду – им опроверженье.

С друзьями детства перетерлась нить,

Нить Ариадны оказалась схемой.

Я бился над словами «быть, не быть»,

Как над неразрешимою дилеммой.

Но вечно, вечно плещет море бед, —

В него мы стрелы мечем – в сито просо,

Отсеивая призрачный ответ

От вычурного этого вопроса.

Зов предков слыша сквозь затихший гул,

Пошел на зов, – сомненья крались с тылу,

Груз тяжких дум наверх меня тянул,

А крылья плоти вниз влекли, в могилу.

В непрочный сплав меня спаяли дни —

Едва застыв, он начал расползаться.

Я пролил кровь, как все, – и, как они,

Я не сумел от мести отказаться.

А мой подъем пред смертью – есть провал.

Офелия! Я тленья не приемлю.

Но я себя убийством уравнял

С тем, с кем я лег в одну и ту же землю.

Я Гамлет, я насилье презирал,

Я наплевал на датскую корону, —

Но в их глазах – за трон я глотку рвал

И убивал соперника по трону.

Но гениальный всплеск похож на бред,

В рожденье смерть проглядывает косо.

А мы всё ставим каверзный ответ

И не находим нужного вопроса.

1972

* * *