Владимир Высоцкий - Владимир Высоцкий

Что брюхо-то поджалось-то —

Нутро почти видно́?

Ты нарисуй, пожалуйста,

Что прочим не дано.

Пусть вертит нам судья вола

Логично, делово:

Де, пьянь – она от Дьявола,

А трезвь – от Самого.

Начнет похмельный тиф трясти —

Претерпим муки те!

Равны же в Антихристе

Мы, братья во Христе…

1975?

Растревожили в логове старое зло,

Близоруко взглянуло оно на восток.

Вот поднялся шатун и пошел тяжело —

Как положено зверю – свиреп и жесток.

Так подняли вас в новый крестовый поход,

И крестов намалевано вдоволь.

Что вам надо в стране, где никто вас не ждет,

Что ответите будущим вдовам?

Так послушай, солдат! Не ходи убивать —

Будешь кровью богат, будешь локти кусать!

За развалины школ, за сиротский приют

Вам осиновый кол меж лопаток вобьют.

Будет в школах пять лет недобор, старина, —

Ты отсутствовал долго, прибавил смертей,

А твоя, в те года молодая, жена

Не рожала детей.

Неизвестно, получишь ли рыцарский крест,

Но другой – на могилу над Волгой – готов.

Бог не выдаст? Свинья же, быть может, и съест, —

Раз крестовый поход – значит, много крестов.

Только ваши – подобье раздвоенных жал,

Все вранье – вы пришли без эмоций!

Гроб Господень не здесь – он лежит, где лежал,

И креста на вас нет, крестоносцы.

Но, хотя миновало немало веков,

Видно, не убывало у вас дураков!

Вас прогонят, пленят, ну а если убьют —

Неуютным, солдат, будет вечный приют.

<Будет в школах пять лет недобор, старина, —

Ты отсутствовал долго, прибавил смертей,

А твоя, в те года молодая, жена

Не рожала детей.>

Зря колосья и травы вы топчете тут,

Скоро кто-то из вас станет чахлым кустом,

Ваши сбитые наспех кресты прорастут

И настанет покой, только слишком потом.

Вы ушли от друзей, от семей, от невест —

Не за пищей птенцам желторотым.

И не нужен железный оплавленный крест

Будет будущим вашим сиротам.

Возвращайся назад, чей-то сын и отец!

Убиенный солдат – это только мертвец.

Если выживешь – тысячам свежих могил

Как потом объяснишь, для чего приходил?

<Будет в школах пять лет недобор, старина, —

Ты отсутствовал долго, прибавил смертей,

А твоя, в те года молодая, жена

Не рожала детей.>

1976

…Когда я о́б стену разбил лицо и члены

И все, что только было можно, произнес,

Вдруг – сзади тихое шептанье раздалось:

«Я умоляю вас, пока не трожьте вены.

При ваших нервах и при вашей худобе

Не лучше ль – чаю? Или – огненный напиток…

Чем учинять членовредительство себе —

Оставьте что-нибудь нетронутым для пыток».

Он сказал мне: «Приляг,

Успокойся, не плачь!»

Он сказал: «Я не врач —

Я твой верный палач.

Уж не за полночь – за три, —

Давай отдохнем:

Нам ведь все-таки завтра

Работать вдвоем…»

Чем черт не шутит – может, правда выпить чаю,

Раз дело приняло подобный оборот?

«Но только, знаете, весь ваш палачий род

Я, как вы можете представить, презираю!»

Он попросил: «Не трожьте грязное белье,

Я сам к палачеству пристрастья не питаю.

Но вы войдите в положение мое:

Я здесь на службе состою, я здесь пытаю.

Молчаливо, прости,

Счет веду головам.

Ваш удел – не ахти,

Но завидую вам.

Право, я не шучу —

Я смотрю делово:

Говори – что хочу,

Обзывай хоть кого…»

Он был обсыпан белой перхотью, как содой,

Он говорил, сморкаясь в старое пальто:

«Приговоренный обладает как никто

Свободой слова – то есть подлинной свободой».

И я избавился от острой неприязни

И посочувствовал дурной его судьбе.

Спросил он: «Как ведете вы себя на казни?»

И я ответил: «Вероятно, так себе…

Ах, прощенья прошу, —

Важно знать палачу,

Что когда я вишу —

Я ногами сучу.

Кстати, надо б сперва,

Чтоб у плахи мели, —

Чтоб, упавши, глава

Не валялась в пыли».

Чай закипел, положен сахар по две ложки.

«Спасибо…» – «Что вы! Не извольте возражать

Вам скрутят ноги, чтоб сученья избежать.

А грязи нет – у нас ковровые дорожки».

«Ах, да неужто ли подобное возможно!»

От умиленья я всплакнул и лег ничком, —

Потрогав шею мне легко и осторожно,

Он одобрительно поцокал языком.

Он шепнул: «Ни гугу!

Здесь кругом – стукачи.

Чем смогу – помогу,

Только ты не молчи.

Стану ноги пилить —

Можешь ересь болтать, —

Чтобы казнь отдалить,

Буду дальше пытать».

Не ночь пред казнью – а души отдохновенье, —

А я уже дождаться утра не могу.

Когда он станет жечь меня и гнуть в дугу,

Я крикну весело: «Остановись, мгновенье!»

И можно музыку заказывать при этом —

Чтоб стоны с воплями остались на губах, —

Я, признаю́сь, питаю слабость к менуэтам.

Но есть в коллекции у них и Оффенбах.

«Будет больно – поплачь,

Если невмоготу», —

Намекнул мне палач.

«Хорошо, я учту».

Подбодрил меня он,

Правда, сам загрустил:

«Помнят тех, кто казнен,

А не тех, кто казнил».

Развлек меня про гильотину анекдотом,

Назвав ее карикатурой на топор.

«Как много миру дал голов французский двор!» —

И посочувствовал убитым гугенотам.

Жалел о том, что кол в России упразднен,

Был оживлен и сыпал датами привычно.

Он знал доподлинно – кто, где и как казнен,

И горевал о тех, над кем работал лично.

«Раньше, – он говорил, —

Я дровишки рубил, —

Я и стриг, я и брил,

И с ружьишком ходил,

Тратил пыл в пустоту

И губил свой талант, —

А на этом посту —

Повернулось на лад».

Некстати вспомнил дату смерти Пугачева,

Рубил – должно быть, для наглядности – рукой;

А в то же время знать не знал, кто он такой,

Невелико образованье палачово.

Парок над чаем тонкой змейкой извивался.

Он дул на воду, грея руки о стекло, —

Об инквизиции с почтеньем отозвался

И об опричниках – особенно тепло.

Мы гоняли чаи, —

Вдруг палач зарыдал:

Дескать, жертвы мои —

Все идут на скандал.

«Ах вы тяжкие дни,

Палачова стерня!

Ну за что же они

Ненавидят меня!»

Он мне поведал назначенье инструментов, —

Всё так нестрашно, и палач – как добрый врач.