Собрание сочинений в четырёх томах. Том 4. - Альберт Лиханов

Расшифруем этот тезис. Вначале о жизни.

Под полегчавшей действительностью я подразумеваю и улучшение условий жизни, и повышение материального благосостояния, и высвобождение времени и ума на другие заботы. Собственно, к этому и стремится наше общество.

Давайте вспомним ситуацию тридцатилетней — не такой-то и далекой — давности. Отдельные квартиры — редкость. Продолжительность рабочего дня — куда большая, нежели теперь. Уровень благосостояния — низкий, послевоенный, страна залечивала тяжкие раны. В «детском мире» — немало послевоенного сиротства, хулиганства, причем хулиганства с совершенно очевидным диагнозом: отец погиб на фронте, а мать, выбиваясь из сил, тянет семью, зарабатывает насущный кусок.

Теперь ситуация совсем иная. Люди живут в отдельных квартирах (подавляющее большинство), во многих семьях происходит накопление материальных средств (я имею в виду не только «среднеинтеллигентную» городскую массу, которую в старые времена, не придавая этому словечку нынешнего обидного смысла, называли обывателями, но и рабочие семьи, заработки, а значит, и достаток которых значительно возросли и продолжают возрастать), у родителей появилось больше свободного времени, семьи стали малодетными, но более многолюдными за счет старших членов семьи, и, таким образом, возник целый пласт, где среднегородской ребенок взят в осаду.

Его опекают. Над ним шефствуют. Ему внушают.

Каждый шаг отрока расписан, каждому слову он обучен. Его чистят и драют с утра до вечера, движимые самыми добрыми намерениями: вот мы страдали, лишались того и того, так пусть дитя наше идет не круговым, а прямым путем, спрямляя дорогу к истинной цели.

При этом цель может избираться и достойная, а может лишь казаться достойной, ибо означение целью труда нефизического, высокооплачиваемого, престижного есть не что иное, как деформация нравственности, надругательство над моральным содержанием юной личности. Но оставим пока эту сторону, скажем пока лишь о самом механизме самостоятельности, точнее, о механизме, при котором самостоятельность эта сдерживается. Обилие родственников, беспардонно вмешивающихся в жизнь ребенка и подростка, — вредоносно. Тут не только 17-летняя Жанна д'Арк или 16-летний комполка Аркадий Гайдар немыслимы, тут и в двадцать лет охотно повторят, что руки перед едой нужно помыть с мылом, и расскажут, как это удобней сделать.

Однако главное, что формирует незрелость, — неверно расставленные целевые акценты. Трудно сыскать родителей, которые желали бы дитяти своему худа. И тем не менее стала распространенной драматическая, на мой взгляд, ситуация, когда именно близкие — родители, бабушки и прабабушки, дядья и тетки — умышленно трансформируют мировоззрение ребенка таким образом, что он уже к поре своей ранней юности приходит полностью разочарованным.

Вот одно письмо, бесспорно, трагическое.

«Я — единственная в семье. Мои родители работают на высоких должностях. С нами живет бабушка. Мне 19 лет. Я нигде не учусь, не работаю. Почему? Неохота! Мне скучно. Я смотрю на мир с нескрываемой зевотой. Мне скучно, когда я кручу «фирменные» диски, слушаю свой видеомагнитофон, разговариваю с друзьями по телефону, разъезжаю по городу на собственных «Жигулях» (его мне подарили на мое 18-летие). Мне многие завидуют: у меня семь джинсовых костюмов, костюмы из замши, велюра, дубленка, сапоги, туфли… Им завидно, а мне все это надоело. Мне лень жить, лень что-либо сделать. Всю работу по дому делает бабушка. Ей 85 лет. Мне всегда делается страшно, как я подумаю, что она ведь скоро умрет. Но мне ее не столько жалко, сколько я ужасаюсь от мысли, что потом всю работу мне придется делать самой. У меня часто бывают конфликты со своими. Ругают из-за того, что я не учусь, не работаю, но я привыкла их не слышать.

Посоветуйте мне: как мне быть, как развеять тоску?

Иродя».

Более об Ироде ничего не известно. Однако без большого труда можно поставить верный диагноз: «высокодолжностные» ее родители не сумели внушить своей дочери нравственно необходимую жизненную цель.

Не исключаю такой модели: вначале дочку баловали подарками, именно подарок, вещь, предмет стали формой выражения родительских чувств и приучили девочку к мысли о том, что это какая-то, пусть не конечная, но цель.

В детском коллективе — детский сад, начальная, а потом и средняя школа, — при попустительстве, а порой и невежестве педагогов, самих склонных к подобным умопостроениям, происходит обнаженное копирование верхушек взрослых взаимоотношений. Причем если в реальных отношениях взрослых важнейшее место занимает работа, то под верхушками этих отношений я подразумеваю результаты труда: плата, деньги, затем уровень благосостояния, подъем которого кое-где превращается в имущественное состязание — у кого что есть, какого качества и происхождения.

Верхушки эти следует всячески укорачивать. Глупо возражать против роста благосостояния, но еще глупее утрировать престижность вещей, создавать их мнимую престижность. Для детей — все видящих, все слышащих, все понимающих и принимающих как подлинную ценность — такое состязание просто-таки губительно.

И пусть мать, раздобывшая небывалую кофточку, пусть отец, примеривающий импортный костюм, не забывают ни на секунду значение всякого, походя брошенного ими восхищенного словца. Не только словцо, всякое междометие, каждый вздох при этом имеют педагогическое значение.

Можно и примерить кофточку, и полюбоваться вещью, дело это житейское, надо только придать новым вещам то значение и смысл, для коего они созданы: «Хорошо, теплая кофточка, надену, когда похолодает», «Новый костюм нужен, потому что старый пообносился», Но если новым покупкам петь аллилуйю, а доставая их, до красного накала доводить телефонный аппарат, если лезть из кожи, повторяя при детях, что вот у Ивановых-то эта вещь давно есть, а я глубоко несчастна (несчастен) оттого, что у меня ее нет, — тут конец ребенку.

Дети одинаковы, точнее — равны. Они равны и одинаковы — перед добрым и перед худым. Дети поначалу походят на промокашки: впитывают в себя все, что грамотно или безобразно написано родителями.

Так вот Иродя — ну и имечко образовали из обыкновенной Иры! В детском саду, в школе полюбила ложное чувство превосходства, которое якобы дает ей новая импортная вещь, но по неумности ли, темноте ли, черствости родители, словно костерок какой в душе девочки, распалили огонь стяжательства, вздули пламя, веруя, что творят добро, а семь джинсовых костюмов да дубленка, оказывается, не спасают души.

Для души-то в вещах жизни нет. А коли так — жизнь бесцельна. Мелкие цели в форме дефицитных вещиц большой целью — целью жизни — стать не могут. Иродя это поняла, она в отчаянии, наверняка ее родители хватаются за голову, что делать с девушкой, — а приходит ли в ум: сами виной-то всему, старшие! Родные, самые близкие и самые, без спору, любящие.

Вообще «материальное соревнование» вредоносно своей косвенной наступательностью. Изобретенное, кстати, не у нас, а в буржуазном государстве, состязание это подкупает очевидной доступностью всем и каждому. В человеке точно пробуждают дьявола, дьявол этот шепчет на ухо: чем ты хуже, вон, у того на голове мохнатая шапка, удобно, тепло, а потом все оборачиваются, проявляют интерес, достань любой ценой, и станут оборачиваться на тебя. Человек лезет из кожи, отказывает в необходимом, достает, и на него действительно оборачиваются. За шапкой приходит очередь дубленки, еще и еще чего-то. Обычная вещь, тряпка, созданная человеком для абсолютно утилитарных целей, начинает оттеснять истинную цель, личность утрачивает духовность, порой способная преступить закон ради престижной шапки — сорвать ее с головы другого или где-то украсть, чтобы «законно» обрести искомое.

«Вещизм» опасен тем, что близостью самого труднодоставаемого имущества, возможностью добиться материальной псевдоцели отодвигает на второй, а то и десятый план цели более сложные, достигаемые труднее, а пуще того — цели внешне малозаметные. Стать добрым для такой личности — вообще не цель, а глупость и смехота. Такая цель, как высокий профессионализм, может рассматриваться не как важный и в чем-то конечный пункт, а как средство для достижения цели материального порядка.

Иными словами, в человеке, как несущие балки в здании, изгибаются, деформируются главные нормы человечности и здравого смысла.

Радость любимого дела? Это что-то неконкретное вообще для такой личности. Вот заработок, сумма, это да. Товарищество — оно не понимается иначе, как круговая порука, как коррупция. Сострадание? Любовь? Даже эти вечные чувства утрачивают свою первичность, если человек воспитан под знаком, простите, шмоток.

Письмо Ироди — это письмо задумавшегося, пришедшего в тупик человека. А сколько таких, что, находясь в тупике, об этом счастливо не ведают? И сколько таких, кто отвергает любые сомнения, забравшись в этот, внешне уютный, тупик?