Воевода (СИ) - Ланцов Михаил Алексеевич

Да, в казну от Андрея явно не дошло ОЧЕНЬ много денег. Но ведь он их в дело пускал. И не свое, а государственное. И вон как пускал! Даже стрельцы имели как один стеганный тегиляй и ламеллярную жилетку поверх. Ну и шлем легкий, открытый. В разнобой. Видно воевода еще не сумел их в нужном количестве изготовить подходящие. Потому что и конные копейщики, и конные лучники у него стояли — что братья близнецы. Одинаково одетые и снаряженные. Словно он их в пулелейке отливал.

— Красавцы! — добродушно и весьма радостно воскликнул Государь. — Но ты говорил о выучке.

— Разумеется. Сейчас покажу. — произнес Андрей и начал командовать.

Тагмы тут же пришли в движение и начали активно маневрировать. Имитируя обход неприятеля с фланга. Возврат. Атаку напуском с целью спровоцировать в погоню. И так далее.

Воевода жонглировал своими тагмами и турмами как фигурами на шахматной доске. Только сигнальщики рядом потели. И рог с горном. И флажки. Причем отъехавшие тагмы «переговаривались» с командиром полка этими самыми флажками. Краткие донесения лились рекой. Этакими мини-смс. Там-то прохода нет. Там-то можно пройти, в четыре в ряд. Здесь в лесу не укрыться. И так далее. И тому подобное.

А потом Андрей продемонстрировал атаку стрельцов.

Они должны были наступать на подлесок, поросший молодой порослью осинок да березок. В палец-два толщиной.

Вышли на боевой рубеж.

Спешились.

Построились.

И пошли.

Залп.

Залп.

Залп.

А в подлеске такое началось — мама дорогая. Кое-кто из дворян московского полка даже перекрестился. Потому что все стрельцы старались на совесть. Ведь перед Царем удаль свою демонстрируют. Вот и били так, что дым коромыслом. Быстро. Слажено.

Их опять построили в шесть шеренг.

И они умудрились выпаливать по три выстрела в две минуты. Однако со стороны казалось, что на подлесок обрушился просто ураганный огонь[1]. По местным меркам, разумеется. А потом копейщики, спешились, и довершили атаку с копьями. Да не абы как, а подойдя к подлеску сомкнув щиты-капли и укрывшись за ними. Они к таким учебным атакам в целом были привычны. Еще там, на учебных полях под Тулой, приучились. А тут… почему бы и не поиграться на потеху Царю? Вдруг тому глянется? Вдруг как-то отметит?

— Любо! — невольно воскликнул Царь, после того, как те закончили.

И вслед за ними многие загомонили, весьма одобрительно. Ибо тульский полк показал и силу, и невероятную, просто сказочную управляемость. Да такую, что по московскому полку, среди простых помещиков шепотки пошли едва ли не басом. Понравилось. Самим захотелось также. А то ведь во время Казанского похода они прекрасно помнили, как воевали.

— А ведь ты, собака, наветы на воеводу тульского талдычил, — с едкой усмешкой и громко произнес Царь, обращаясь к Курбскому. Слишком громко, чтобы все вокруг услышали.

— Так в заблуждение меня ввели, — виновато развел руками князь.

— А что за наветы? — поинтересовался Андрей.

— Что ты, де, город поджег, а сам в Литву отъехал, уведя с собой весь полк.

— Государь, это так?

— Да, — кивнул Иоанн Васильевич.

— Слухи ведь все равно будут гулять. Позволь пред Всевышним доказать, что дела сие — гнусная ложь злокозненного мерзавца.

— ЧТО?! — взвился Курбский.

— На саблях, — подняв правую руку, произнес Государь. — Перед строем. Немедля.

Спешились. Сняли брони. Вышли.

Андрей, как и во время боя с французом, снял с себя рубаху, дабы предстать с голым торсом. Его тезка на такое не пошел. Слишком проигрышно он смотрелся на контрасте.

Начали…

Сам бой не имел никакой ценности. И во многом походил на поединок Аджея Кмитеца и пана Володыевского. Курбский был, без всякого сомнения, храбрым мужчиной. И многоопытным в походах. И даже практику определенную сабельного боя имел. Но при всем при этом он совершенно не владел никакой внятной техникой сабельного боя. Да оно и не нужно ему было. Ведь рубил с коня. И кроме сильного удара с оттяжки, да простенькой защиты в таком деле ему особенно ничего и не требовалось. Отчего удар у него был поставлен. И при удаче он мог им развалить своего противника. Но… удача была на стороне техники и тренированности…

Воевода тульский играл со своей жертвой.

Несколько раз выбивали клинок из рук. Всего разрисовал и превратил рубаху в лохмотья. Но не убивал…

— Прекрати! — взмолился Курбский. — Убей! Не вынесу позора!

— Повинись. При них, — махнул Андрей в сторону московских да тульских помещиков. — При Государе.

Курбский немного медлил.

Андрей сделал подшаг и нанес легкий кистевой удар, снизу-вверх. Да так, что еще чуть вперед продвинься он и причиндалы Курбского запрыгали бы по зеленой траве.

Тот вздрогнул. Побледнел. И стал каяться.

Он смотрел в глаза Андрея и говорил… говорил… говорил…. Немного хриплым голосом.

Он исповедовался.

Он каялся.

Он признавался.

Подспудно называя имена. И то, что с ними было связано. Он признал в том, что «банда разбойников», которую перебил тульский полк — его рук дело. Он признался… много в чем признался. Рассказывая с нескрываемой желчью о том, как некоторые бояре и князья вступили в сговор с людьми султана… с людьми хана… с людьми… да они с сами дьяволом бы вступили в сговор, лишь уничтожить эту тварь — ту, что стояла перед ним.

— Всеслав… — наконец, хрипло произнес Курбский, подводя итог своему признанию. — Я ненавижу тебя. Гори ты в аду!

Андрей скосился на Царя. Тот едва заметно кивнул. Фактически обозначил этот кивок одними глазами.

Взмах саблей.

Быстрый.

Очень быстрый.

Едва уловимый.

Легкий глухой звук, с металлическим отзвуком. И Курбский начинает заваливаться назад. А по его лицу уже бегут струйки крови.

Иоанн Васильевич оборачивается к Шуйскому и холодно, словно шипящим от раздражения голосом, командует:

— Этого, это и этого взять. И головой за них отвечаешь.

— Да Государь! — лихорадочно кивнул Иван Шуйский, после чего тут же включился в дело. И принялся арестовывать названных Курбским бояр, что присутствовали в походе. А те оказались настолько оглушены словами своего подельника, что даже не оказывали сопротивления…

[1] Залп турмы происходил каждые 15 секунд.

Глава 8

1556 год, 30 июня, Псков

В то время как Андрей встретился с Царем и прояснил давно гнетущие обоих вопросы, на севере разгорался новый пожар. Причем самым тесным образом связанный с этими двумя людьми и их деятельностью.

Лошади в Псков пришли.

Но то, как они туда добрались, было настоящей поэмой! Криминально-приключенческой.

Псковские купцы не сразу, но сумели сговориться со своими старыми контрагентами из Ганзы. Строго говоря сама Ганза не имела никаких предрассудков в плане торговли с Русью. А потому ограничений внутренних не имела. Проблемы начинались на местах. Точнее в ганзейских городах Ливонии, в которых торговля была самым тесным образом переплетена с политикой, идеологией и в какой-то мере психиатрией.

По своей сути поведение Ливонии в те годы в известной степени совпадало с тем, как вела себя самостийная (и не только) Прибалтика в XX–XXI веках. С поправкой на то, что степень экономической зависимости Ливонии от Московской Руси был не такой тотальной. Ведь была еще и Литовская Русь, между которыми эта конфедерация[1] и лавировала. С той же Литвы также поступали продукты сельского хозяйства, меха, мед с воском и прочее. И в некоторые годы из Литвы товаров через Ливонию проходило даже больше, чем от восточного соседа.

Но в этом лавировании нет ничего плохого. Разумные желания. Разумные поступки. Обычное стремление заработать. Нужно быть идиотом, чтобы осуждать их за это. Дурь, причем патологическая заключалась в другом. Зарабатывая очень приличные барыши на транзитной торговле с Московской Русью, составлявшие едва ли не половину всех ее прибылей, Ливония гадила Москве методично и всеми доступными способами. Начиная от распространения о ней всяких гадостей идеологического толка и заканчивая перманентной экономической блокадой. Например, не допущения определенных товаров и специалистов, нанятых где-то в западных странах.